Книга живые и мертвые читать онлайн. Утреня вечером - михаил зеленый

Было солнечное утро. Полтораста человек, оставшихся от серпилинского полка, шли густыми лесами днепровского левобережья, спеша поскорей удалиться от места переправы. Среди этих ста пятидесяти человек каждый третий был легко ранен. Пятерых тяжелораненых, которых чудом удалось перетащить на левый берег, меняясь, несли на носилках двадцать самых здоровых бойцов, выделенных для этого Серпилиным.

Несли и умирающего Зайчикова. Он то терял сознание, то, очнувшись, смотрел на синее небо, на качавшиеся над головой верхушки сосен и берез. Мысли путались, и ему казалось, что все качается: спины несущих его бойцов, деревья, небо. Он с усилием прислушивался к тишине; ему то чудились в ней звуки боя, то вдруг, придя в себя, он ничего не слышал, и тогда ему казалось, что он оглох, – на самом же деле это просто была настоящая тишина.

В лесу было тихо, только поскрипывали от ветра деревья, да слышались шаги усталых людей, да иногда позвякивали котелки. Тишина казалась странной не только умирающему Зайчикову, но и всем остальным. Они так отвыкли от нее, что она казалась им опасной. Напоминая о кромешном аде переправы, над колонной еще курился парок от обсыхавшего на ходу обмундирования.

Выслав вперед и по сторонам дозоры и оставив Шмакова двигаться с тыловым охранением, Серпилин сам шел в голове колонны. Он с трудом передвигал ноги, но шедшим вслед за ним казалось, что он шагает легко и быстро, уверенной походкой человека, знающего, куда он идет, и готового идти вот так много дней подряд. Эта походка нелегко давалась Серпилину: он был немолод, потрепан жизнью и сильно утомлен последними днями боев, но он знал, что отныне, в окружении, нет ничего неважного и незаметного. Важно и заметно все, важна и заметна и эта походка, которой он идет в голове колонны.

Удивляясь тому, как легко и быстро идет комбриг, Синцов шел следом за ним, перевешивая автомат с левого плеча на правое и обратно: у него болели от усталости спина, шея, плечи, болело все, что могло болеть.

Солнечный июльский лес был чудо как хорош! В нем пахло смолой и нагретым мхом. Солнце, пробиваясь через покачивающиеся ветки деревьев, шевелилось на земле теплыми желтыми пятнами. Среди прошлогодней хвои зеленели кустики земляники с веселыми красными капельками ягод. Бойцы то и дело на ходу нагибались за ними. При всей своей усталости Синцов шел и не уставал замечать красоту леса.

«Живы, – думал он, – все-таки живы!» Серпилин три часа назад приказал ему составить поименный список всех, кто переправился. Он составил список и знал, что в живых осталось сто сорок восемь человек. Из каждых четырех, пошедших ночью на прорыв, трое погибли в бою или утонули, а остался в живых только один – четвертый, и сам он тоже был таким – четвертым.

Идти и идти бы так вот этим лесом и к вечеру, уже не встречаясь с немцами, выйти прямо к своим – вот было бы счастье! А почему бы и не так? Не всюду же немцы, в конце концов, да и наши, возможно, отступили не так уж далеко!

– Товарищ комбриг, как вы думаете, может быть, дойдем сегодня до наших?

– Когда дойдем, не знаю, – полуобернулся на ходу Серпилин, – знаю, что когда-нибудь дойдем. Пока спасибо и на этом!

Он начал серьезно, а кончил с угрюмой иронией. Мысли его были прямо противоположны мыслям Синцова. Судя по карте, сплошным лесом, минуя дороги, можно было идти самое большее еще двадцать километров, и он рассчитывал пройти их до вечера. Двигаясь дальше на восток, нужно было не там, так тут пересечь шоссе, а значит, встретиться с немцами. Опять углубиться без встречи с ними в зеленевшие на карте по ту сторону шоссе лесные массивы было бы слишком удивительной удачей. Серпилин не верил в нее, а это значило, что ночью при выходе на шоссе придется снова вести бой. И он шел и думал об этом будущем бое среди тишины и зелени леса, приведших Синцова в такое блаженное и доверчивое состояние.

– Где комбриг? Товарищ комбриг! – увидев Серпилина, весело прокричал подбежавший к нему красноармеец из головного дозора. – Меня лейтенант Хорышев прислал! Наших встретили, из Пятьсот двадцать седьмого!

– Смотри-ка! – радостно отозвался Серпилин. – Где же они?

– А вон, вон! – красноармеец ткнул пальцем вперед, туда, где в зарослях показались фигуры шедших навстречу военных.

Забыв об усталости, Серпилин прибавил шагу.

Люди из 527-го полка шли во главе с двумя командирами – капитаном и младшим лейтенантом. Все они были в обмундировании и с оружием. Двое несли даже ручные пулеметы.

– Здравствуйте, товарищ комбриг! – останавливаясь, молодцевато сказал курчавый капитан в сдвинутой набок пилотке.

Серпилин вспомнил, что видел его как-то в штабе дивизии, – если не изменяла память, это был уполномоченный Особого отдела.

– Здравствуй, дорогой! – сказал Серпилин. – С прибытием в дивизию, тебя за всех! – И он, обняв, крепко поцеловал его.

– Вот явились, товарищ комбриг, – сказал капитан, растроганный этой не положенной по уставу лаской. – Говорят, командир дивизии с вами здесь.

– Здесь, – сказал Серпилин, – вынесли командира дивизии, только... – Он, не договорив, перебил себя: – Сейчас пойдем к нему.

Колонна остановилась, все радостно смотрели на вновь прибывших. Их было не много, но всем казалось, что это лишь начало.

– Продолжайте движение, – сказал Серпилин Синцову. – До положенного привала, – он посмотрел на свои большие ручные часы, – еще двадцать минут.

– Опустите, – тихо сказал Серпилин бойцам, несшим Зайчикова.

Бойцы опустили носилки на землю. Зайчиков лежал неподвижно, закрыв глаза. Радостное выражение исчезло с лица капитана. Хорышев сразу при встрече сказал ему, что командир дивизии ранен, но вид Зайчикова поразил его. Лицо командира дивизии, которое он помнил толстым и загорелым, сейчас было худым и мертвенно-бледным. Нос заострился, как у покойника, а на бескровной нижней губе виднелись черные отпечатки зубов. Поверх шинели лежала белая, слабая, неживая рука. Комдив умирал, и капитан понял это сразу, как только его увидел.

– Николай Петрович, а Николай Петрович, – с трудом согнув ноющие от усталости ноги и став на одно колено рядом с носилками, тихо позвал Серпилин.

Зайчиков сначала пошарил по шинели рукой, потом закусил губу и только после этого открыл глаза.

– Наших встретили, из Пятьсот двадцать седьмого!

– Товарищ командир дивизии, уполномоченный Особого отдела Сытин явился в ваше распоряжение! Привел с собою подразделение в составе девятнадцати человек.

Зайчиков молча посмотрел снизу вверх и сделал короткое, слабое движение лежавшими на шинели белыми пальцами.

– Опуститесь пониже, – сказал Серпилин капитану. – Зовет.

Тогда уполномоченный, так же как и Серпилин, встал на одно колено, и Зайчиков, опустив прикушенную губу, шепотом сказал ему что-то, что тот не сразу расслышал. Поняв по его глазам, что он не расслышал, Зайчиков с усилием еще раз повторил сказанное.

– Комбриг Серпилин принял дивизию, – прошептал он, – рапортуйте ему.

– Разрешите доложить, – так и не вставая с колена, но обращаясь теперь уже одновременно и к Зайчикову и к Серпилину, сказал уполномоченный, – вынесли с собой знамя дивизии.

Одна щека Зайчикова слабо дрогнула. Он хотел улыбнуться, но ему не удалось.

– Где оно? – шевельнул он губами. Шепота не было слышно, но глаза попросили: «Покажите!» – и все это поняли.

– Старшина Ковальчук вынес на себе, – сказал уполномоченный. – Ковальчук, достаньте знамя.

Но Ковальчук уже и без того, не дожидаясь, расстегнул ремень и, уронив его на землю и задрав гимнастерку, разматывал обмотанное вокруг тела полотнище знамени. Размотав, он прихватил его за края и растянул так, чтобы командир дивизии видел все знамя – измятое, пропитанное солдатским потом, но спасенное, с хорошо знакомыми, вышитыми золотом по красному шелку словами: «176-я Краснознаменная Стрелковая дивизия Рабоче-Крестьянской Красной Армии».

Глядя на знамя, Зайчиков заплакал. Он плакал так, как может плакать обессиленный и умирающий человек, – тихо, не двигая ни одним мускулом лица; слеза за слезой медленно катилась из обоих его глаз, а рослый Ковальчук, державший знамя в громадных, крепких руках и глядевший поверх этого знамени в лицо лежавшему на земле и плакавшему командиру дивизии, тоже заплакал, как может плакать здоровый, могучий, потрясенный случившимся мужчина, – горло его судорожно сжималось от подступавших слез, а плечи и большие руки, державшие знамя, ходуном ходили от рыданий. Зайчиков закрыл глаза, тело его дрогнуло, и Серпилин испуганно схватил его за руку. Нет, он не умер, в запястье продолжал биться слабый пульс, – он просто уже в который раз за утро потерял сознание.

– Поднимите носилки и идите, – тихо сказал Серпилин бойцам, которые, повернувшись к Зайчикову, молча смотрели на него.

Бойцы взялись за ручки носилок и, плавно подняв их, понесли.

– Знамя возьмите обратно на себя, – обратился Серпилин к Ковальчуку, продолжавшему стоять со знаменем в руках, – раз вынесли, несите и дальше.

Ковальчук бережно сложил знамя, обмотал вокруг тела, опустил гимнастерку, поднял с земли ремень и перепоясался.

– Товарищ младший лейтенант, пристраивайтесь с бойцами в хвост колонны, – сказал Серпилин лейтенанту, который тоже за минуту до этого плакал, а сейчас смущенно стоял рядом.

Когда хвост колонны прошел мимо, Серпилин придержал уполномоченного за руку и, оставив между собой и последними шедшими в колонне бойцами интервал в десять шагов, пошел рядом с уполномоченным.

– Теперь докладывайте, что знаете и что видели.

Уполномоченный стал рассказывать о последнем ночном бое. Когда начальник штаба дивизии Юшкевич и командир 527-го полка Ершов решили ночью прорываться на восток, бой был тяжелым; прорывались двумя группами с намерением потом соединиться, но не соединились. Юшкевич погиб на глазах уполномоченного, напоровшись на немецких автоматчиков, а жив ли Ершов, командовавший другой группой, и куда он вышел, если жив, уполномоченный не знал. К утру он сам пробился и вышел в лес с двенадцатью человеками, потом встретил еще шестерых во главе с младшим лейтенантом. Это было все, что он знал.

– Молодец, уполномоченный, – сказал Серпилин. – Знамя дивизии вынесли. Кто позаботился, ты?

– Молодец, – повторил Серпилин. – Командира дивизии перед смертью порадовал!

– Умрет? – спросил уполномоченный.

– А ты разве не видишь? – спросил, в свою очередь, Серпилин. – Потому и принял от него команду. Прибавь шагу, пойдем догоним голову колонны. Можешь шагу прибавить или силенок нет?

– Могу, – улыбнулся уполномоченный. – Я молодой.

– Какого года?

– С шестнадцатого.

– Двадцать пять лет, – присвистнул Серпилин. – Быстро вашему брату звания отваливают!

В полдень, едва колонна успела расположиться на первый большой привал, произошла еще одна обрадовавшая Серпилина встреча. Все тот же шедший в головном дозоре глазастый Хорышев заметил расположившуюся в густом кустарнике группу людей. Шестеро спали вповалку, а двое – боец с немецким автоматом и женщина-военврач, сидевшая в кустах с наганом на коленях, – сторожили спящих, но сторожили плохо. Хорышев созорничал – вылез из кустов прямо перед ними, крикнул: «Руки вверх!» – и чуть не получил за это очередь из автомата. Оказалось, что эти люди тоже из их дивизии, из тыловых частей. Один из спавших был техник-интендант, начальник продсклада, он вывел всю группу, состоявшую из него, шести кладовщиков и ездовых и женщины-врача, случайно заночевавшей в соседней избе.

Когда их всех привели к Серпилину, техник-интендант, немолодой, лысый, уже в дни войны мобилизованный человек, рассказал, как еще три ночи назад в деревню, где они стояли, ворвались немецкие танки с десантом на броне. Он со своими людьми выбрался задами на огороды; винтовки были не у всех, но сдаваться немцам не хотелось. Он, сам сибиряк, в прошлом красный партизан, взялся вывести людей лесами к своим.

– Вот и вывел, – сказал он, – правда, не всех – одиннадцать человек потерял: на немецкий дозор нарвались. Однако четырех немцев убили и оружие взяли. Она одного немца из нагана стрельнула, – кивнул техник-интендант на врачиху.

Врачиха была молоденькая и такая крохотная, что казалась совсем девочкой. Серпилин и стоявший рядом с ним Синцов, да и все, кто был кругом, смотрели на нее с удивлением и нежностью. Их удивление и нежность еще усилились, когда она, жуя горбушку хлеба, стала в ответ на расспросы рассказывать о себе.

Обо всем происшедшем с ней она говорила как о цепи вещей, каждую из которых ей было совершенно необходимо сделать. Она рассказала, как окончила зубоврачебный институт, а потом стали брать комсомолок в армию, и она, конечно, пошла; а потом выяснилось, что во время войны никто не лечит у нее зубы, и тогда она из зубного врача стала медсестрою, потому что нельзя же было ничего не делать! Когда при бомбежке убило врача, она стала врачом, потому что надо было его заменить; и сама поехала в тыл за медикаментами, потому что необходимо было их достать для полка. Когда же в деревню, где она заночевала, ворвались немцы, она, конечно, ушла оттуда вместе со всеми, потому что не оставаться же ей с немцами. А потом, когда они встретились с немецким дозором и началась перестрелка, впереди ранило одного бойца, он сильно стонал, и она поползла перевязать его, и вдруг прямо перед ней выскочил большой немец, и она вытащила наган и убила его. Наган был такой тяжелый, что ей пришлось стрелять, держа его двумя руками.

Она рассказала все это быстро, детской скороговоркой, потом, доев горбушку, села на пенек и начала рыться в санитарной сумке. Сначала она вытащила оттуда несколько индивидуальных пакетов, а потом маленькую черную лакированную дамскую сумочку. Синцов с высоты своего роста увидел, что у нее в этой сумочке лежали пудреница и черная от пыли помада. Запихнув поглубже пудреницу и помаду, чтобы их никто не увидел, она вытащила зеркальце и, сняв пилотку, стала расчесывать свои детские, мягкие, как пух, волосы.

– Вот это женщина! – сказал Серпилин, когда маленькая врачиха, расчесав волосы и поглядев на окружавших ее мужчин, как-то незаметно отошла и исчезла в лесу. – Вот это женщина! – повторил он, хлопнув по плечу догнавшего колонну и подсевшего к нему на привале Шмакова. – Это я понимаю! При такой и трусить-то совестно! – Он широко улыбнулся, блеснув своими стальными зубами, откинулся на спину, закрыл глаза и в ту же секунду уснул.

Синцов, проехав спиной по стволу сосны, опустился на корточки, поглядел на Серпилина и сладко зевнул.

– А вы женаты? – спросил у него Шмаков.

Синцов кивнул и, отгоняя от себя сон, попробовал представить, как бы все вышло, если б Маша тогда, в Москве, настояла на своем желании ехать вместе с ним на войну и это удалось бы им... Вот они вылезли бы вместе с ней из поезда в Борисове... И что дальше? Да, это трудно было себе представить... И все-таки в глубине души он знал, что в тот горький день их прощания была права она, а не он.

Сила злобы, которую он после всего пережитого испытывал к немцам, стерла многие границы, раньше существовавшие в его сознании; для него уже не существовало мыслей о будущем без мысли о том, что фашисты должны быть уничтожены. И почему же, собственно, Маша не могла чувствовать то же, что он? Почему он хотел отнять у нее то право, которое никому не даст отнять у себя, то право, которое попробуй отними у этой вот маленькой докторши!

– А дети есть или нет? – прервал его мысли Шмаков.

Синцов, все время, весь этот месяц, при каждом воспоминании упорно убеждавший себя, что все в порядке, что дочь уже давно в Москве, коротко объяснил, что произошло с его семьей. На самом деле чем насильственней убеждал он себя, что все хорошо, тем слабее верил в это.

Шмаков посмотрел на его лицо и понял, что лучше было не задавать этого вопроса.

– Ладно, спите, – привал короткий, и первого сна доглядеть не успеете!

«Какой уж теперь сон!» – сердито подумал Синцов, но, с минуту посидев с открытыми глазами, клюнул носом в колени, вздрогнул, снова открыл глаза, хотел что-то сказать Шмакову и вместо этого, уронив голову на грудь, заснул мертвым сном.

Шмаков с завистью посмотрел на него и, сняв очки, стал тереть глаза большим и указательным пальцами: глаза болели от бессонницы, казалось, дневной свет колет их даже через зажмуренные веки, а сон не шел и не шел.

За последние трое суток Шмаков увидел столько мертвых ровесников своего убитого сына, что отцовская скорбь, силою воли загнанная в самые недра души, вышла из этих недр наружу и разрослась в чувство, которое относилось уже не только к сыну, а и к тем другим, погибшим на его глазах, и даже к тем, чьей гибели он не видел, а только знал о ней. Это чувство все росло и росло и наконец стало таким большим, что из скорби превратилось в гнев. И этот гнев душил сейчас Шмакова. Он сидел и думал о фашистах, которые повсюду, на всех дорогах войны, насмерть вытаптывали сейчас тысячи и тысячи таких же ровесников Октября, как его сын, – одного за другим, жизнь за жизнью. Сейчас он ненавидел этих немцев так, как когда-то ненавидел белых. Большей меры ненависти он не знал, и, наверное, ее и не было в природе.

Еще вчера ему нужно было усилие над собой, чтобы отдать приказ расстрелять немецкого летчика. Но сегодня, после душераздирающих сцен переправы, когда фашисты, как мясники, рубили из автоматов воду вокруг голов тонущих, израненных, но все еще не добитых людей, в его душе перевернулось что-то, до этой последней минуты все еще не желавшее окончательно переворачиваться, и он дал себе необдуманную клятву впредь не щадить этих убийц нигде, ни при каких обстоятельствах, ни на войне, ни после войны – никогда!

Должно быть, сейчас, когда он думал об этом, на его обычно спокойном лице доброго от природы, немолодого интеллигентного человека появилось выражение настолько необычное, что он вдруг услышал голос Серпилина:

– Сергей Николаевич! Что с тобой? Случилось что?

Серпилин лежал на траве и, широко открыв глаза, смотрел на него.

– Ровно ничего. – Шмаков надел очки, и лицо его приняло обычное выражение.

– А если ничего, тогда скажи, который час: не пора ли? А то лень зря конечностями шевелить, – усмехнулся Серпилин.

Шмаков посмотрел на часы и сказал, что до конца привала осталось семь минут.

– Тогда еще сплю. – Серпилин закрыл глаза.

После часового отдыха, который Серпилин, несмотря на усталость людей, не позволил затянуть ни на минуту, двинулись дальше, постепенно сворачивая на юго-восток.

До вечернего привала к отряду присоединилось еще три десятка бродивших по лесу людей. Из их дивизии больше никого не попалось. Все тридцать человек, встреченные после первого привала, были из соседней дивизии, стоявшей южней по левому берегу Днепра. Все это были люди из разных полков, батальонов и тыловых частей, и хотя среди них оказались три лейтенанта и один старший политрук, никто не имел представления ни где штаб дивизии, ни даже в каком направлении он отходил. Однако по отрывочным и часто противоречивым рассказам все-таки можно было представить общую картину катастрофы.

Судя по названию мест, из которых шли окруженцы, к моменту немецкого прорыва дивизия была растянута в цепочку почти на тридцать километров по фронту. Вдобавок она не успела или не сумела как следует укрепиться. Немцы бомбили ее двадцать часов подряд, а потом, выбросив в тылы дивизии несколько десантов и нарушив управление и связь, одновременно под прикрытием авиации сразу в трех местах начали переправу через Днепр. Части дивизии были смяты, местами побежали, местами ожесточенно дрались, но это уже не могло изменить общего хода дела.

Люди из этой дивизии шли небольшими группами, по двое и по трое. Одни были с оружием, другие без оружия. Серпилин, поговорив с ними, всех поставил в строй, перемешав с собственными бойцами. Невооруженных он поставил в строй без оружия, сказав, что придется самим добыть его в бою, оно для них не запасено.

Серпилин разговаривал с людьми круто, но не обидно. Только старшему политруку, оправдывавшемуся тем, что он шел хотя и без оружия, но в полном обмундировании и с партбилетом в кармане, Серпилин желчно возразил, что коммунисту на фронте надо хранить оружие наравне с партбилетом.

– Мы не на Голгофу идем, товарищ дорогой, – сказал Серпилин, – а воюем. Если вам легче, чтобы фашисты вас к стенке поставили, чем своей рукой комиссарские звезды срывать, – это значит, что у вас совесть есть. Но нам одного этого мало. Мы не встать к стенке хотим, а фашистов к стенке поставить. А без оружия этого не совершишь. Так-то вот! Идите в строй, и ожидаю, что вы будете первым, кто приобретет себе оружие в бою.

Когда смущенный старший политрук отошел на несколько шагов, Серпилин окликнул его и, отцепив одну из двух висевших у пояса гранат-лимонок, протянул на ладони.

– Для начала возьмите!

Синцов, в качестве адъютанта записывавший в блокнот фамилии, звания и номера частей, молча радовался тому запасу терпения и спокойствия, с которым Серпилин говорил с людьми.

Нельзя проникнуть в душу человека, но Синцову за эти дни не раз казалось, что сам Серпилин не испытывает страха смерти. Наверное, это было не так, но выглядело так.

В то же время Серпилин не делал виду, что не понимает, как это люди боятся, как это они могли побежать, растеряться, бросить оружие. Наоборот, он давал почувствовать им, что понимает это, но в то же время настойчиво вселял в них мысль, что испытанный ими страх и пережитое поражение – все это в прошлом. Что так было, но так больше не будет, что они потеряли оружие, но могут приобрести его вновь. Наверное, поэтому люди не отходили от Серпилина подавленными, даже когда он говорил с ними круто. Он справедливо не снимал с них вины, но и не переваливал всю вину только на их плечи. Люди чувствовали это и хотели доказать, что он прав.

Перед вечерним привалом произошла еще одна встреча, непохожая на все другие. Из двигавшегося по самой чащобе леса бокового дозора пришел сержант, приведя с собой двух вооруженных людей. Один из них был низкорослый красноармеец, в потертой кожаной куртке поверх гимнастерки и с винтовкой на плече. Другой – высокий, красивый человек лет сорока, с орлиным носом и видневшейся из-под пилотки благородной сединой, придававшей значительность его моложавому, чистому, без морщин лицу; на нем были хорошие галифе и хромовые сапоги, на плече висел новенький ППШ, с круглым диском, но пилотка на голове была грязная, засаленная, и такой же грязной и засаленной была нескладно сидевшая на нем красноармейская гимнастерка, не сходившаяся на шее и короткая в рукавах.

– Товарищ комбриг, – подходя к Серпилину вместе с этими двумя людьми, косясь на них и держа наготове винтовку, сказал сержант, – разрешите доложить? Привел задержанных. Задержал и привел под конвоем, потому что не объясняют себя, а также по их виду. Разоружать не стали, потому что отказались, а мы не хотели без необходимости открывать в лесу огонь.

– Заместитель начальника оперативного отдела штаба армии полковник Баранов, – отрывисто, бросив руку к пилотке и вытянувшись перед Серпилиным и стоявшим рядом с ним Шмаковым, сердито, с ноткой обиды сказал человек с автоматом.

– Извиняемся, – услышав это и, в свою очередь, прикладывая руку к пилотке, сказал приведший задержанных сержант.

– А чего вы извиняетесь? – повернулся к нему Серпилин. – Правильно сделали, что задержали, и правильно, что привели ко мне. Так действуйте и в дальнейшем. Можете идти. Попрошу ваши документы, – отпустив сержанта, повернулся он к задержанному, не называя его по званию.

Губы у того дрогнули, и он растерянно улыбнулся. Синцову показалось, что этот человек, наверное, был знаком с Серпилиным, но только сейчас узнал его и поражен встречей.

Так оно и было. Человек, назвавший себя полковником Барановым и действительно носивший эту фамилию и звание и состоявший в той должности, которую он назвал, когда его подвели к Серпилину, был так далек от мысли, что перед ним здесь, в лесу, в военной форме, окруженный другими командирами, может оказаться именно Серпилин, что в первую минуту лишь отметил про себя, что высокий комбриг с немецким автоматом на плече очень напоминает ему кого-то.

– Серпилин! – воскликнул он, разведя руками, и трудно было понять, то ли это жест крайнего изумления, то ли он хочет обнять Серпилина.

– Да, я комбриг Серпилин, – неожиданно сухим, жестяным голосом сказал Серпилин, – командир вверенной мне дивизии, а вот кто вы, пока не вижу. Ваши документы!

– Серпилин, я Баранов, ты что, с ума сошел?

– В третий раз прошу вас предъявить документы, – сказал Серпилин все тем же жестяным голосом.

– У меня нет документов, – после долгой паузы сказал Баранов.

– Как так нет документов?

– Так вышло, я случайно потерял... Оставил в той гимнастерке, когда менял вот на эту... красноармейскую. – Баранов задвигал пальцами по своей засаленной, не по росту тесной гимнастерке.

– Оставили документы в той гимнастерке? А полковничьи знаки различия у вас тоже на той гимнастерке?

– Да, – вздохнул Баранов.

– А почему же я должен вам верить, что вы заместитель начальника оперативного отдела армии полковник Баранов?

– Но ты же меня знаешь, мы же с тобой вместе в академии служили! – уже совсем потерянно пробормотал Баранов.

– Предположим, что так, – нисколько не смягчаясь, все с той же непривычной для Синцова жестяной жесткостью сказал Серпилин, – но если бы вы встретили не меня, кто бы мог подтвердить вашу личность, звание и должность?

– Вот он, – показал Баранов на стоявшего рядом с ним красноармейца в кожаной куртке. – Это мой водитель.

– А у вас есть документы, товарищ боец? – не глядя на Баранова, повернулся Серпилин к красноармейцу.

– Есть... – красноармеец на секунду запнулся, не сразу решив, как обратиться к Серпилину, – есть, товарищ генерал! – Он распахнул кожанку, вынул из кармана гимнастерки обернутую в тряпицу красноармейскую книжку и протянул ее.

– Так, – вслух прочел Серпилин. – «Красноармеец Золотарев Петр Ильич, воинская часть 2214». Ясно. – И он отдал красноармейцу книжку. – Скажите, товарищ Золотарев, вы можете подтвердить личность, звание и должность этого человека, вместе с которым вас задержали? – И он, по-прежнему не поворачиваясь к Баранову, показал на него пальцем.

– Так точно, товарищ генерал, это действительно полковник Баранов, я его водитель.

– Значит, вы удостоверяете, что это ваш командир?

– Так точно, товарищ генерал.

– Брось издеваться, Серпилин! – нервно крикнул Баранов.

Но Серпилин даже и глазом не повел в его сторону.

– Хорошо, что хоть вы можете удостоверить личность вашего командира, а то, не ровен час, могли бы и расстрелять его. Документов нет, знаков различия нет, гимнастерка с чужого плеча, сапоги и бриджи комсоставские... – Голос Серпилина с каждой фразой становился все жестче и жестче. – При каких обстоятельствах оказались здесь? – спросил он после паузы.

– Сейчас я тебе все расскажу... – начал было Баранов.

Но Серпилин, на этот раз полуобернувшись, прервал его:

– Пока я не вас спрашиваю. Говорите... – снова повернулся он к красноармейцу.

Красноармеец, сначала запинаясь, а потом все уверенней, стремясь ничего не забыть, начал рассказывать, как они три дня назад, приехав из армии, заночевали в штабе дивизии, как утром полковник ушел в штаб, а кругом сразу началась бомбежка, как вскоре один приехавший из тыла шофер сказал, что там высадился немецкий десант, и он, услышав это, на всякий случай вывел машину. А еще через час прибежал полковник, похвалил его, что машина стоит уже наготове, вскочил в нее и приказал скорей гнать назад, в Чаусы. Когда они выехали на шоссе, впереди была уже сильная стрельба и дым, они свернули на проселок, поехали по нему, но опять услышали стрельбу и увидели на перекрестке немецкие танки. Тогда они свернули на глухую лесную дорогу, с нее съехали прямо в лес, и полковник приказал остановить машину.

Рассказывая все это, красноармеец иногда искоса взглядывал на своего полковника, как бы ища у того подтверждения, а тот стоял молча, низко опустив голову. Для него начиналось самое тяжкое, и он понимал это.

– Приказал остановить машину, – повторил последние слова красноармейца Серпилин, – и что дальше?

– Потом товарищ полковник приказал мне вынуть из-под сиденья мою старую гимнастерку и пилотку, я как раз недавно получил новое обмундирование, а старую гимнастерку и пилотку при себе оставил – на всякий случай, если под машиной лежать. Товарищ полковник снял свою гимнастерку и фуражку и надел мою пилотку и гимнастерку, сказал, что придется теперь пешком выходить из окружения, и велел мне облить машину бензином и поджечь. Но только я, – шофер запнулся, – но только я, товарищ генерал, не знал, что товарищ полковник забыл там документы, в своей гимнастерке, я бы, конечно, напомнил, если б знал, а то так все вместе с машиной и зажег.

Он чувствовал себя виноватым.

– Вы слышите? – Серпилин повернулся к Баранову. – Ваш боец сожалеет, что не напомнил вам о ваших документах. – В голосе его прозвучала насмешка. – Интересно, что произошло бы, если б он вам о них напомнил? – Он снова повернулся к шоферу: – Что было дальше?

– Благодарю вас, товарищ Золотарев, – сказал Серпилин. – Занеси его в списки, Синцов. Догоняйте колонну и становитесь в строй. Довольствие получите на привале.

Шофер было двинулся, потом остановился и вопросительно посмотрел на своего полковника, но тот по-прежнему стоял, опустив глаза в землю.

– Идите! – повелительно сказал Серпилин. – Вы свободны.

Шофер ушел. Наступила тяжелая тишина.

– Зачем вам понадобилось при мне спрашивать его? Могли бы спросить меня, не компрометируя перед красноармейцем.

– А я спросил его потому, что больше доверяю рассказу бойца с красноармейской книжкой, чем рассказу переодетого полковника без знаков различия и документов, – сказал Серпилин. – Теперь мне, по крайней мере, ясна картина. Приехали в дивизию проследить за выполнением приказов командующего армией. Так или не так?

– Так, – упрямо глядя в землю, сказал Баранов.

– А вместо этого удрали при первой опасности! Все бросили и удрали. Так или не так?

– Не совсем.

– Не совсем? А как?

Но Баранов молчал. Как ни сильно чувствовал он себя оскорбленным, возражать было нечего.

– Скомпрометировал я его перед красноармейцем! Ты слышишь, Шмаков? – повернулся Серпилин к Шмакову. – Смеху подобно! Он струсил, снял с себя при красноармейце командирскую гимнастерку, бросил документы, а я его, оказывается, скомпрометировал. Не я вас скомпрометировал перед красноармейцем, а вы своим позорным поведением скомпрометировали перед красноармейцем командный состав армии. Если мне не изменяет память, вы были членом партии. Что, партийный билет тоже сожгли?

– Все сгорело, – развел руками Баранов.

– Вы говорите, что случайно забыли в гимнастерке все документы? – тихо спросил впервые вступивший в этот разговор Шмаков.

– Случайно.

– А по-моему, вы лжете. По-моему, если бы ваш водитель напомнил вам о них, вы бы все равно избавились от них при первом удобном случае.

– Для чего? – спросил Баранов.

– Это уж вам виднее.

– Но я же с оружием шел.

– Если вы документы сожгли, когда настоящей опасности и близко не было, то оружие бросили бы перед первым немцем.

– Он оружие себе оставил потому, что в лесу волков боялся, – сказал Серпилин.

– Я против немцев оставил оружие, против немцев! – нервно выкрикнул Баранов.

– Не верю, – сказал Серпилин. – У вас, у штабного командира, целая дивизия под руками была, так вы из нее удрали! Как же вам одному с немцами воевать?

– Федор Федорович, о чем долго говорить? Я не мальчик, все понимаю, – вдруг тихо сказал Баранов.

Но именно это внезапное смирение, словно человек, только что считавший нужным оправдываться изо всех сил, вдруг решил, что ему полезней заговорить по-другому, вызвало у Серпилина острый прилив недоверия.

– Что вы понимаете?

– Свою вину. Я смою ее кровью. Дайте мне роту, наконец, взвод, я же все-таки не к немцам шел, а к своим, в это можете поверить?

– Не знаю, – сказал Серпилин. – По-моему, ни к кому вы не шли. Просто шли в зависимости от обстоятельств, как обернется...

– Я проклинаю тот час, когда сжег документы... – снова начал Баранов, но Серпилин перебил его:

– Что сейчас жалеете – верю. Жалеете, что поторопились, потому что к своим попали, а если бы вышло иначе – не знаю, жалели бы. Как, комиссар, – обратился он к Шмакову, – дадим этому бывшему полковнику под команду роту?

– Нет, – сказал Шмаков.

– По-моему, тоже. После всего, что вышло, я скорей доверю вашему водителю командовать вами, чем вам им! – сказал Серпилин и впервые на полтона мягче всего сказанного до этого обратился к Баранову: – Пойдите и станьте в строй с этим вашим новеньким автоматом и попробуйте, как вы говорите, смыть свою вину кровью... немцев, – после паузы добавил он. – А понадобится – и своей. Данной нам здесь с комиссаром властью вы разжалованы в рядовые до тех пор, пока не выйдем к своим. А там вы объясните свои поступки, а мы – свое самоуправство.

– Все? Больше вам нечего мне сказать? – подняв на Серпилина злые глаза, спросил Баранов.

Что-то дрогнуло в лице Серпилина при этих словах; он даже на секунду закрыл глаза, чтобы спрятать их выражение.

– Скажите спасибо, что за трусость не расстреляли, – вместо Серпилина отрезал Шмаков.

– Синцов, – сказал Серпилин, открывая глаза, – занесите в списки части бойца Баранова. Пойдите с ним, – он кивнул в сторону Баранова, – к лейтенанту Хорышеву и скажите ему, что боец Баранов поступает в его распоряжение.

– Твоя власть, Федор Федорович, все выполню, но не жди, что я тебе это забуду.

Серпилин заложил за спину руки, хрустнул ими в запястьях и промолчал.

– Пойдемте со мной, – сказал Баранову Синцов, и они стали догонять ушедшую вперед колонну.

Шмаков пристально посмотрел на Серпилина. Сам взволнованный происшедшим, он чувствовал, что Серпилин потрясен еще больше. Видимо, комбриг тяжело переживал позорное поведение старого сослуживца, о котором, наверно, раньше был совсем другого, высокого мнения.

– Федор Федорович!

– Что? – словно спросонок, даже вздрогнув, отозвался Серпилин: он погрузился в свои мысли и забыл, что Шмаков идет рядом с ним, плечо в плечо.

– Чего расстроился? Долго вместе служили? Хорошо его знали?

Серпилин посмотрел на Шмакова рассеянным взглядом и ответил с непохожей на себя, удивившей комиссара уклончивостью:

– А мало ли кто кого знал! Давайте лучше до привала шагу прибавим!

Шмаков, не любивший навязываться, замолчал, и они оба, прибавив шагу, до самого привала шли рядом, не говоря ни слова, каждый занятый своими мыслями.

Шмаков не угадал. Хотя Баранов действительно служил с Серпилиным в академии, Серпилин не только был о нем не высокого мнения, а, наоборот, был самого дурного. Он считал Баранова не лишенным способностей карьеристом, интересовавшимся не пользой армии, а лишь собственным продвижением по службе. Преподавая в академии, Баранов готов был сегодня поддерживать одну доктрину, а завтра другую, называть белое черным и черное белым. Ловко применяясь к тому, что, как ему казалось, могло понравиться «наверху», он не брезговал поддерживать даже прямые заблуждения, основанные на незнании фактов, которые сам он прекрасно знал.

Его коньком были доклады и сообщения об армиях предполагаемых противников; выискивая действительные и мнимые слабости, он угодливо замалчивал все сильные и опасные стороны будущего врага. Серпилин, несмотря на всю тогдашнюю сложность разговоров на такие темы, дважды обругал за это Баранова с глазу на глаз, а в третий раз публично.

Ему потом пришлось вспомнить об этом при совершенно неожиданных обстоятельствах; и один бог знает, какого труда стоило ему сейчас, во время разговора с Барановым, не выразить всего того, что вдруг всколыхнулось в его душе.

Он не знал, прав он или не прав, думая о Баранове то, что он о нем думал, но зато он твердо знал, что сейчас не время и не место для воспоминаний, хороших или плохих – безразлично!

Самым трудным в их разговоре было мгновение, когда Баранов вдруг вопросительно и зло глянул ему прямо в глаза. Но, кажется, он выдержал и этот взгляд, и Баранов ушел успокоенный, по крайней мере судя по его прощальной наглой фразе.

Что ж, пусть так! Он, Серпилин, не желает и не может иметь никаких личных счетов с находящимся у него в подчинении бойцом Барановым. Если тот будет храбро драться, Серпилин поблагодарит его перед строем; если тот честно сложит голову, Серпилин доложит об этом; если тот струсит и побежит, Серпилин прикажет расстрелять его, так же как приказал бы расстрелять всякого другого. Все правильно. Но как тяжело на душе!

Привал сделали около людского жилья, впервые за день попавшегося в лесу. На краю распаханной под огород пустоши стояла старая изба лесника. Тут же, неподалеку, был и колодец, обрадовавший истомленных жарой людей.

Синцов, отведя Баранова к Хорышеву, зашел в избу. Она состояла из двух комнат; дверь во вторую была закрыта; оттуда слышался протяжный, ноющий женский плач. Первая комната была оклеена по бревнам старыми газетами. В правом углу висела божница с бедными, без риз, иконами. На широкой лавке рядом с двумя командирами, зашедшими в избу раньше Синцова, неподвижно и безмолвно сидел строгий восьмидесятилетний старик, одетый во все чистое – белую рубаху и белые порты. Все лицо его было изрезано морщинами, глубокими, как трещины, а на худой шее на истертой медной цепочке висел нательный крест.

Маленькая юркая бабка, наверное, ровесница старика по годам, но казавшаяся гораздо моложе его из-за своих быстрых движений, встретила Синцова поклоном, сняла с завешенной рушником стенной полки еще один граненый стакан и поставила его перед Синцовым на стол, где уже стояли два стакана и бадейка. До прихода Синцова бабка угощала молоком зашедших в избу командиров.

Синцов спросил у нее, нельзя ли чего-нибудь собрать покушать для командира и комиссара дивизии, добавив, что хлеб у них есть свой.

– Чем же угостить теперь, молочком только. – Бабка сокрушенно развела руками. – Разве что печь разжечь, картошки сварить, коли время есть.

Синцов не знал, хватит ли времени, но сварить картошки на всякий случай попросил.

– Старая картошка осталась еще, прошлогодняя... – сказала бабка и стала хлопотать у печки.

Синцов выпил стакан молока; ему хотелось выпить еще, но, заглянув в бадейку, в которой осталось меньше половины, он постеснялся. Оба командира, которым тоже, наверное, хотелось выпить еще по стакану, простились и вышли. Синцов остался с бабкой и стариком. Посуетившись у печки и подложив под дрова лучину, бабка пошла в соседнюю комнату и через минуту вернулась со спичками. Оба раза, когда она открывала и закрывала дверь, громкий ноющий плач всплесками вырывался оттуда.

– Что это у вас, кто плачет? – спросил Синцов.

– Дунька голосит, внучка моя. У ней парня убило. Он сухорукой, его на войну не взяли. Погнали из Нелидова колхозное стадо, он со стадом пошел, и, как шоссе переходили, по ним бомбы сбросили и убили. Второй день воет, – вздохнула бабка.

Она разожгла лучину, поставила на огонь чугунок с уже заранее, наверное для себя, помытой картошкой, потом села рядом со своим стариком на лавке и, облокотясь на стол, пригорюнилась.

– Все у нас на войне. Сыны на войне, внуки на войне. А скоро ли немец сюда придет, а?

– Не знаю.

– А то приходили из Нелидова, говорили, что немец уже в Чаусах был.

– Не знаю. – Синцов и в самом деле не знал, что ответить.

– Должно, скоро, – сказала бабка. – Стада уже пять ден, как гонют, зря бы не стали. И мы вот, – показала она сухонькой рукой на бадейку, – последнее молочко пьем. Тоже корову отдали. Пусть гонют, даст бог, когда и обратно пригонют. Соседка говорила, в Нелидове народу мало осталось, все уходют...

Она говорила все это, а старик сидел и молчал; за все время, что Синцов был в избе, он так и не сказал ни одного слова. Он был очень стар и, казалось, хотел умереть теперь же, не дожидаясь, когда вслед за этими людьми в красноармейской форме в его избу зайдут немцы. И такая грусть охватывала при взгляде на него, такая тоска слышалась в ноющем женском рыдании за стеной, что Синцов не выдержал и вышел, сказав, что сейчас вернется.

Едва спустившись с крыльца, он увидел подходившего к избе Серпилина.

– Товарищ комбриг... – начал он.

Но, опередив его, к Серпилину подбежала давешняя маленькая врачиха и, волнуясь, сказала, что полковник Зайчиков просил сейчас же подойти к нему.

– Потом зайду, если успею, – махнул рукой Серпилин в ответ на просьбу Синцова зайти отдохнуть в избе и свинцовыми шагами пошел за маленькой врачихой.

Зайчиков лежал на носилках в тени, под густыми кустами орешника. Его только что напоили водой; наверное, он глотал ее с трудом: воротник гимнастерки и плечи были у него мокрые.

– Я здесь, Николай Петрович. – Серпилин сел на землю рядом с Зайчиковым.

Зайчиков открыл глаза так медленно, словно даже это движение требовало от него неимоверного усилия.

– Слушай, Федя, – шепотом сказал он, впервые так обращаясь к Серпилину, – застрели меня. Нет сил мучиться, окажи услугу.

– Если бы я только сам мучился, а то всех обременяю. – Зайчиков с трудом выдыхал каждое слово.

– Не могу, – повторил Серпилин.

– Дай пистолет, сам застрелюсь.

Серпилин молчал.

– Ответственности боишься?

– Нельзя тебе стреляться, – собрался наконец с духом Серпилин, – не имеешь права. На людей подействует. Если б мы с тобой вдвоем шли...

Он не договорил фразы, но умирающий Зайчиков не только понял, но и поверил, что, будь они вдвоем, Серпилин не отказал бы ему в праве застрелиться.

– Ах, как я мучаюсь, – он закрыл глаза, – как мучаюсь, Серпилин, если бы ты знал, сил моих нет! Усыпи меня, прикажи врачу, чтобы усыпила, я ее просил – не дает, говорит, нету. Ты проверь, может, врет?

Теперь он снова лежал неподвижно, закрыв глаза и сжав губы. Серпилин встал и, отойдя в сторону, подозвал к себе врачиху.

– Безнадежно? – спросил он тихо.

Она только всплеснула своими маленькими ручками.

– Что вы спрашиваете? Я уже три раза думала, что совсем умирает. Несколько часов осталось жить, самое долгое.

– Есть у вас что-нибудь усыпить его? – тихо, но решительно спросил Серпилин.

Врачиха испуганно посмотрела на него большими детскими глазами.

– Это нельзя!

– Я знаю, что нельзя, ответственность моя. Есть или нет?

– Нет, – сказала врачиха, и ему показалось, что она не солгала.

– Нет сил смотреть, как человек мучается.

– А у меня, думаете, есть силы? – ответила она и, неожиданно для Серпилина, заплакала, размазывая слезы по лицу.

Серпилин отвернулся от нее, подошел к Зайчикову и сел рядом, вглядываясь в его лицо.

Лицо это перед смертью осунулось и от худобы помолодело. Серпилин вдруг вспомнил, что Зайчиков на целых шесть лет моложе его и к концу гражданской был еще молодым комвзвода, когда он, Серпилин, уже командовал полком. И от этого далекого воспоминания горечь старшего, у которого умирает на руках младший, охватила душу одного, уже немолодого, человека над телом другого.

«Ах, Зайчиков, Зайчиков, – подумал Серпилин, – не хватал звезд с неба, когда был у меня на стажировке, служил по-разному – и лучше и хуже других, потом воевал на финской, наверное храбро: два ордена даром не дадут, да и под Могилевом не струсил, не растерялся, командовал, пока стоял на ногах, а теперь вот лежишь и умираешь здесь, в лесу, и не знаешь и никогда не узнаешь, когда и где кончится эта война... на которой ты с самого начала хлебнул такого горя...»

Нет, он не был в забытьи, он лежал и думал почти о том же, о чем думал Серпилин.

– Все б ничего, – закрыл глаза Зайчиков, – только больно очень. Иди, у тебя дела! – совсем уже тихо, через силу, проговорил он и снова закусил от боли губу...

В восемь часов вечера отряд Серпилина подошел к юго-восточной части леса. Дальше, судя по карте, шло еще два километра мелколесья, а за ним пролегала шоссейная дорога, которую никак нельзя было миновать. За дорогой была деревня, полоса пахотных земель, и лишь потом вновь начинались леса. Не доходя до мелколесья, Серпилин расположил людей на отдых, в предвидении боя и ночного перехода сразу вслед за боем. Людям надо было подкрепиться и поспать. Многие уже давно еле волочили ноги, но шли из последних сил, зная, что если они до вечера не выйдут к шоссе и ночью не пересекут его, то все их прежние усилия бессмысленны – им придется ждать следующей ночи.

Обойдя расположение отряда, проверив дозоры и отправив к шоссе разведку, Серпилин в ожидании ее возвращения решил отдохнуть. Но это не сразу удалось ему. Едва он облюбовал себе место на травке под тенистым деревом, как Шмаков подсел к нему и, вытащив из кармана галифе, сунул ему в руку пожухлую, наверное уже несколько дней провалявшуюся в лесу, немецкую листовку.

– На, полюбопытствуй. Бойцы нашли, принесли. Должно быть, с самолетов сбрасывают.

Серпилин протер слипавшиеся от бессонницы глаза и добросовестно прочел листовку, всю, от начала до конца. В ней сообщалось, что сталинские армии разгромлены, что в плен взято шесть миллионов человек, что германские войска взяли Смоленск и подходят к Москве. За этим следовал вывод: дальнейшее сопротивление бесполезно, а за выводом два обещания: «сохранить жизнь для каждого, кто добровольно сдастся в плен, в том числе для командного и политического состава» и «кормить пленных три раза в день и содержать их в условиях, общепринятых в цивилизованном мире». На обратной стороне листовки была оттиснута размашистая схема; из названий городов на ней были только Минск, Смоленск и Москва, но по общим масштабам северная стрела наступавших германских армий заезжала далеко за Вологду, а южная попадала концом куда-то между Пензой и Тамбовом. Средняя стрела, впрочем, чуть-чуть не доставала до Москвы – занять Москву составители листовки все же пока не решились.

– Да-а, – насмешливо протянул Серпилин и, согнув листовку пополам, вернул Шмакову. – Даже тебе, комиссар, оказывается, жизнь обещают. Как, может, сдадимся, а?

– Деникинцы и те поумней такие бумажонки стряпали. – Шмаков повернулся к Синцову и спросил, остались ли у него спички.

Синцов вытащил из кармана спички и хотел сжечь протянутую Шмаковым листовку не читая, но Шмаков остановил его:

– А ты прочти, она не заразная!

Синцов прочел листовку с каким-то даже самого его удивившим бесчувствием. Он, Синцов, позавчера и вчера сначала из винтовки, а потом из немецкого автомата своими руками убил двух фашистов, может быть, и больше, но двух убил – это точно; он хотел и дальше убивать их, и эта листовка не относилась к нему...

Тем временем Серпилин по-солдатски, не тратя лишнего времени, устраивался отдохнуть под облюбованным им деревом. К удивлению Синцова, среди немногих самых необходимых вещей в полевой сумке Серпилина оказалась вчетверо сложенная резиновая подушечка. Смешно пузыря худые щеки, Серпилин надул ее и с наслаждением подложил под голову.

– Всюду вожу с собой, подарок жены! – улыбнулся он смотревшему на эти приготовления Синцову, не добавив, что подушечка была для него особо памятной: присланная несколько лет назад женою из дома, она пропутешествовала с ним на Колыму и обратно.

Шмаков не хотел ложиться, пока будет спать Серпилин, но тот уговорил его.

– Все равно у нас с тобой сегодня по очереди не выйдет. Ночью надо не спать, – чего доброго, воевать придется. А воевать без сна никто не может, даже комиссары! Хоть на час, а, будь добр, закрой глаза, как кура на насесте.

Приказав разбудить себя, как только вернется разведка, Серпилин блаженно вытянулся на траве. Немножко поворочавшись с боку на бок, заснул и Шмаков. Синцов, которому Серпилин не отдал никаких приказаний, с трудом преодолел соблазн тоже лечь и заснуть. Если бы Серпилин прямо сказал ему, что можно спать, он не выдержал бы и лег, но Серпилин ничего не сказал, и Синцов, борясь со сном, стал мерить шагами взад и вперед маленькую полянку, на которой под деревом лежали комбриг и комиссар.

Раньше он только слышал, что люди засыпают на ходу, сейчас он испытал это на себе, иногда вдруг останавливаясь и теряя равновесие.

– Товарищ политрук, – услышал он за спиной негромкий знакомый голос Хорышева.

– Что случилось? – спросил Синцов, повернувшись и с тревогой заметив признаки глубокого волнения на обычно невозмутимо веселом мальчишеском лице лейтенанта.

– Ничего. Орудие в лесу обнаружили. Хочу комбригу доложить.

Хорышев по-прежнему говорил негромко, но, наверное, Серпилина разбудило слово «орудие». Он сел, опираясь на руки, оглянулся на спящего Шмакова и тихо поднялся, сделав знак рукой, чтобы не докладывали во весь голос, не будили комиссара. Оправив гимнастерку и поманив за собой Синцова, он прошел несколько шагов в глубь леса. И только тут наконец дал Хорышеву возможность доложить.

– Что за орудие? Немецкое?

– Наше. И при нем пять бойцов.

– А снаряды?

– Один снаряд остался.

– Небогато. А далеко отсюда?

– Шагов пятьсот.

Серпилин повел плечами, стряхивая с себя остатки сна, и сказал, чтобы Хорышев проводил его к орудию.

Синцову хотелось по дороге узнать, почему у всегда спокойного лейтенанта такое взволнованное лицо, но Серпилин шел всю дорогу молча, и Синцову было неудобно нарушать это молчание.

Через пятьсот шагов они действительно увидели стоявшую в гуще молодого ельника 45-миллиметровую противотанковую пушку. Возле пушки на толстом слое рыжей старой хвои сидели вперемежку бойцы Хорышева и те пятеро артиллеристов, о которых он доложил Серпилину.

При появлении комбрига все встали, артиллеристы чуть позже других, но все-таки раньше, чем Хорышев успел подать команду.

– Здравствуйте, товарищи артиллеристы! – сказал Серпилин. – Кто у вас за старшего?

Вперед шагнул старшина в фуражке со сломанным пополам козырьком и черным артиллерийским околышем. На месте одного глаза у него была запухшая рана, а верхнее веко другого глаза подрагивало от напряжения. Но стоял он на земле крепко, словно ноги в драных сапогах были приколочены к ней гвоздями; и руку с оборванным и прожженным рукавом поднес к обломанному козырьку, как на пружине; и голосом, густым и сильным, доложил, что он, старшина девятого отдельного противотанкового дивизиона Шестаков, является в настоящее время старшим по команде, выведя с боями оставшуюся материальную часть из-под города Бреста.

– Откуда, откуда? – переспросил Серпилин, которому показалось, что он ослышался.

– Из-под города Бреста, где в полном составе дивизиона был принят первый бой с фашистами, – не сказал, а отрубил старшина.

Наступило молчание.

Серпилин смотрел на артиллеристов, соображая, может ли быть правдой то, что он только что услышал. И чем дольше он на них смотрел, тем все яснее становилось ему, что именно эта невероятная история и есть самая настоящая правда, а то, что пишут немцы в своих листовках про свою победу, есть только правдоподобная ложь и больше ничего.

Пять почерневших, тронутых голодом лиц, пять пар усталых, натруженных рук, пять измочаленных, грязных, исхлестанных ветками гимнастерок, пять немецких, взятых в бою автоматов и пушка, последняя пушка дивизиона, не по небу, а по земле, не чудом, а солдатскими руками перетащенная сюда с границы, за четыреста с лишним верст... Нет, врете, господа фашисты, не будет по-вашему!

– На себе, что ли? – спросил Серпилин, проглотив комок в горле и кивнув на пушку.

Старшина ответил, а остальные, не выдержав, хором поддержали его, что бывало по-разному: шли и на конной тяге, и на руках тащили, и опять разживались лошадьми, и снова на руках...

– А как через водные преграды, здесь, через Днепр, как? – снова спросил Серпилин.

– Плотом, позапрошлой ночью...

– А мы вот ни одного не переправили, – вдруг сказал Серпилин, но хотя он обвел при этом взглядом всех своих, они почувствовали, что он упрекает сейчас только одного человека – самого себя.

Потом он снова посмотрел на артиллеристов:

– Говорят, и снаряды у вас есть?

– Один, последний, – виновато, словно он недоглядел и вовремя не восстановил боекомплект, сказал старшина.

– А где предпоследний истратили?

– Тут, километров за десять. – Старшина ткнул рукою назад, туда, где за лесом проходило шоссе. – Прошлой ночью выкатили к шоссе в кусты, на прямую наводку, и по автоколонне, в головную машину, прямо в фары дали!

– А что лес прочешут, не побоялись?

– Надоело бояться, товарищ комбриг, пусть нас боятся!

– Так и не прочесывали?

– Нет. Только минами кругом все закидали. Командира дивизиона насмерть ранили.

– А где он? – быстро спросил Серпилин и, не успев договорить, уже сам понял, где...

В стороне, там, куда повел глазами старшина, под громадной, старой, до самой верхушки голой сосной желтела только что засыпанная могила; даже немецкий широкий тесак, которым резали дерн, чтобы обложить могилу, еще не вынутый, торчал из земли, как непрошеный крест. На сосне еще сочилась смолой грубая, крест-накрест зарубка. И еще две такие же злые зарубки были на соснах справа и слева от могилы, как вызов судьбе, как молчаливое обещание вернуться.

Серпилин подошел к могиле и, сдернув с головы фуражку, долго молча смотрел на землю, словно стараясь увидеть сквозь нее то, чего уже никому и никогда не дано было увидеть, – лицо человека, который с боями довел от Бреста до этого заднепровского леса все, что осталось от его дивизиона: пять бойцов и пушку с последним снарядом.

Серпилин никогда не видел этого человека, но ему казалось, что он хорошо знает, какой это человек. Такой, за которым солдаты идут в огонь и в воду, такой, чье мертвое тело, жертвуя жизнью, выносят из боя, такой, чьи приказания выполняют и после смерти. Такой, каким надо быть, чтобы вывести эту пушку и этих людей. Но и эти люди, которых он вывел, стоили своего командира. Он был таким, потому что шел с ними...

Серпилин надел фуражку и молча пожал руку каждому из артиллеристов. Потом показал на могилу и отрывисто спросил:

– Как фамилия?

– Капитан Гусев.

– Не записывай. – Серпилин увидел, что Синцов взялся за планшет. – И так не забуду до смертного часа. А впрочем, все мы смертны, запиши! И артиллеристов внеси в строевой список! Спасибо за службу, товарищи! А ваш последний снаряд, думаю, выпустим еще сегодня ночью, в бою.

Среди стоявших вместе с артиллеристами бойцов Хорышева Серпилин давно уже заметил седую голову Баранова, но только сейчас встретился с ним взглядом – глаза в глаза и прочел в этих не успевших спрятаться от него глазах страх перед мыслью о будущем бое.

– Товарищ комбриг, – из-за спин бойцов появилась маленькая фигурка докторши, – вас полковник зовет!

– Полковник? – переспросил Серпилин. Он сейчас думал о Баранове и не сразу сообразил, какой полковник его зовет. – Да, идем, идем, – сказал он, поняв, что докторша говорит о Зайчикове.

– Что случилось? Что ж меня не позвали? – огорченно сжав перед собой ладони, воскликнула докторша, заметив людей, столпившихся над свежей могилой.

– Ничего, пойдемте, поздно вас звать было! – Серпилин с грубоватой лаской положил ей на плечо свою большую руку, почти насильно повернул ее и, все еще держа руку на ее плече, пошел вместе с нею.

«Без веры, без чести, без совести, – продолжал он думать о Баранове, шагая рядом с докторшей. – Пока война казалась далекой, кричал, что шапками закидаем, а пришла – и первым побежал. Раз он испугался, раз ему страшно, значит, уже все проиграно, уже мы не победим! Как бы не так! Кроме тебя, еще капитан Гусев есть, и его артиллеристы, и мы, грешные, живые и мертвые, и вот эта докторша маленькая, что наган двумя руками держит...»

Серпилин вдруг почувствовал, что его тяжелая рука все еще лежит на худеньком плече докторши, и не только лежит, но даже опирается на это плечо. А она идет себе и как будто не замечает, даже, кажется, нарочно приподняла плечо. Идет и не подозревает, наверное, что бывают на свете такие люди, как Баранов.

– Вот видите, руку у вас на плече забыл, – глуховатым ласковым голосом сказал он докторше и снял руку.

– А вы ничего, вы обопритесь, если устали. Я знаете какая сильная.

«Да, ты сильная, – подумал про себя Серпилин, – с такими, как ты, не пропадем, это верно». Ему хотелось сказать этой маленькой женщине что-то ласковое и уверенное, что было бы ответом на его собственные мысли о Баранове, но что именно сказать ей, он так и не нашел, и они молча дошагали до того места, где лежал Зайчиков.

– Товарищ полковник, я привела, – тихо сказала докторша, первой становясь на колени у носилок с Зайчиковым.

Серпилин тоже стал на колени рядом с ней, и она отодвинулась в сторону, чтобы не мешать ему наклониться поближе к лицу Зайчикова.

– Это ты, Серпилин? – невнятным шепотом спросил Зайчиков.

– Слушай, что я тебе скажу, – еще тише сказал Зайчиков и замолчал.

Серпилин ждал минуту, две, три, но ему так и не суждено было узнать, что именно хотел сказать новому командиру дивизии ее бывший командир.

– Умер, – чуть слышно сказала докторша.

Серпилин медленно снял фуражку, с минуту постоял на коленях с непокрытой головой, с усилием разогнув колени, встал на ноги и, не сказав ни слова, пошел обратно.

Вернувшиеся разведчики доложили, что на шоссе немецкие патрули и движение машин в сторону Чаус.

– Ну что ж, как видно, придется воевать, – сказал Серпилин. – Поднимите и постройте людей!

Сейчас, узнав, что его предположения подтвердились и шоссе едва ли удастся пересечь без боя, он окончательно стряхнул угнетавшее его с утра чувство физической усталости. Он был полон решимости довести всех этих поднимавшихся от сна с оружием в руках людей туда, куда он должен был их довести, – до своих! Ни о чем другом он не думал и не желал думать, ибо ничто другое его не устраивало.

Он не знал и не мог еще знать в ту ночь полной цены всего уже совершенного людьми его полка. И, подобно ему и его подчиненным, полной цены своих дел еще не знали тысячи других людей, в тысячах других мест сражавшихся насмерть с незапланированным немцами упорством.

Они не знали и не могли знать, что генералы еще победоносно наступавшей на Москву, Ленинград и Киев германской армии через пятнадцать лет назовут этот июль сорок первого года месяцем обманутых ожиданий, успехов, не ставших победой.

Они не могли предвидеть этих будущих горьких признаний врага, но почти каждый из них тогда, в июле, приложил руку к тому, чтобы все это именно так и случилось.

Серпилин стоял, прислушиваясь к долетавшим до него негромким командам. Колонна нестройно шевелилась в опустившейся на лес темноте. Над его зубчатыми верхушками поднималась плоская багровая луна. Кончались первые сутки выхода из окружения...

Мой крестник (совершенно сознательная личность 6-ти лет) как-то спросил у своего отца-священника: А почему папа ты вечером говоришь про "...утреннюю молитву нашу"? Вот об этом краткое сообщение:

Как известно до Синодального преиода, начавшегося в 18-м веке, в России служили преимущественно по Иерусалимскому уставу, предполагающему Всенощные бдения (довольно протяжные по времени. Интересующихся отсылаю к книге Павла Аллепского о путешествии Антохийского патриарха Макария в Москву в середине 17-го века или к "Толковому типикону" Скаббалановича). В некоторых монастырях сохранялись и отголоски Студийского устава всегда предполагающего раздельное совершение службы - утреня, соответственно утром, а вечерня - вечером.

В 1713 году в Москве был издан новый "ЧиновнИк" Успенского Собора, который предполагал намного большее количество всенощных бдений, нежели ранее. Столько трудов понести было нелегко и с этого момента началось постепенное сокращение этого богослужения. Исчезли многие чтения, библейские песни на каноне и т. д. Таким образом к 19-му веку богослужение с многозначительным названием "Всенощное бдение" сократилось до 3-4-х часов.

Так как в Бдении вечерня закономерно (по времени суток) переходила в Утреню, то, с сокращением этой службы, утреня плавно перешла на вечер. Приходские отцы, по аналогии с праздничным богослужением, начали соединять и вседневные, совсем уж короткие службы в одну. Так возник тот малопонятный чин совершения утрени вечером (а Великим Постом и вечерни - утром(sik!), которым мы пользуемся ныне.

Ничего не мешает служить утреню перед Литургией, кроме некоей инертности (не сказать - лени) отцов. В многих монастырях сейчас так и служат, совершая вечером чинопоследование вечерни и повечерия с канонами, а с ночи или раннего утра - полунощницу, утреню и Литургию. На приходах повсеместно остаётся прежний порядок, связанный, видимо, с удобством для прихожан (утреня с Литургией займёт часа 3-4 времени). Всё это понятно, но... как-то нелепо Благодарить Господа за то, что он воздвиг нас ото сна в шесть-семь часов пополудни:-) попросив за час до этого "...вечера мирна".

С одной стороны, принципиально я согласен. С другой - повсеместное восстановление "правильного" порядка служения (во всяком случае в воскресные и праздничные дни) было бы невместимо для большинства прихожан (либо большая часть из них приходила бы к концу утрени). Т.е. сам-то я был бы обеими руками за то, чтобы была реальная возможность выбирать, т.е. чтобы в пределах досяганмости были бы храмы, где служат и так, и эдак (сейчас в Москве я не знаю ни одного храма, где воскресную утреню служили бы утром), но скорее всего по обстоятельствам своей жизни я бы выбрал храм, где служат "как обычно", а на "утренню утреню" выбирался бы лишь изредко. И, думаю, большинство бы со мной согласилось.

Итак, с одной стороны, утром служить правильнее, но с другой - не очень реально в массовом масштабе, поэтому массового отказа от практики "русских всенощных" и соединения вечерни с утреней в России (греки-то и так всегда "вразрыв" служат) ждать не приходятся. Но можно ли найти оправдание этой практике? На мой взгляд, можно: дело в том, что есть прецеденты того, как служба постепенно "сползала" со своего исконного места на несколько иное время. Во-первых можно вспомнить такую службу, как паннухис (панихида), которая имелась в константинопольском соборном Уставе (Типикон Великой Церкви aka песненное последование) и полагалась в основном накануне больших праздников после вечерни (на этой службе, а точнее после нее, исполнялся кондак, который был в ТВЦ самым большим гимнографическим жанром). По самому названию (Πάή ήΰζτος =все-ночная) это должна быть служба, продолжающаяся всю ночь (как и наше "всенощное бдение"), но реально византийцы совершали ее не всю ночь до утра, а лишь в ее начале, т.е. ситуация была полностью аналогичная нашей "всенощной", но византийцев это не смущало.

Второй пример - более нам знакомый: Великое Повечерье (песенной паннухис сейчас в Уставе нет). Происходит этот чин, как я понял из классической работы Е.П.Диаковского , из ночного монашкского "правила псалмопения" (как, строго говоря, и наша утреня, но та прошла более длинный путь развития, обогатилась развитой гимнографией в виде канона и стихир, и сейчас от простого монашеского псалмопения уже очень сильно отличается, во всяком случае во 2-й своей половине - Пс. 50, канон и хвалитны; вот 1-я часть - Шестопсалмие с кафизмами - на древнее псалмопение уже более похожа) - по сути дело, это последование "дванадесяти часов нощи", т.е. бдение.

По большому счету, священнические молитвы иноприродны современным чинам вечерни и утрени и строго говоря оставлены в них по принципу "щоб було":) - хотя изначально в студийских чинах они были размешщены по всему чину в служебе после ектеней, дабы получилось правильное чередование антифон/ектенья/молитва, как это было в песненном последовании, недаром этого не сохранилось (в отличии от Литургии) и постепенно (веку эдак к 15-му) они "переехали" на начало службы параллельно с пасалмами (103 на вечерне/Шестопсалмие на утрене). Второстепенность их по сравнению с Шестопсалмием подчеркивается и тем, что их читает не самое старшее лицо в монастыре, а именно чредной священник, а не игумен, в отличии от Шестопсалмия, т.к. по Уставу именно игумен должен читать Шестопсалмие (хотя сие "упразднися зело" и на практике его давно уже читает чтец) и Устав придает огромное внимание благоговейному слушанию братией Шестопсалмие (ниже войти, ниже выйти, ниже плюнути, ниже харкнути).

Короче говоря, при служении утрени вечером можно, на мой взгляд, из-за этой их второстепенности просто опустить утренние молитвы (если утром служить - конечно, опускать не надо) - и проблема со смущением служащего священника (как это мне вечером благодарить за восстание от сна?) уходит. Да в общем-то я сомневаюсь в том, что большая часть священников все эти молитвы реально вычитывает: по-моему, за время чтение трех псалмов этого они просто не успевают сделать.

Итак, никаких принципиальных проблем с тем, чтобы служить праздничную утреню не утром, а вечером, как это сейчас в России делается, я не вижу, так что "по икономии" (если служить утром - это очень тяжело будет) такую практику вполне можно оправдать (другое дело, аще кто может вместить - то лучше все-таки утром) - никакой такой уж особой бессмысленности в этом нет.

Кстати, о. Михаил Желтов выложил в сеть работу А.М.Пентковского Типикон патриарха Алексия Студита в Византии и на Руси (в формате DJVU). Я не раз упоминал студийские уставы - можно в этой работе посмотреть (там как раз есть текст Студийско-Алексиевского Типикона)

Тем более, что на всенощной Рождества и Крещения вводится Великое повечерие - черта именно великопостного богослужения с его покаянным духом и соответствующими обличительно-покаянными молитвами! И только после повечерия начинается лития, собственно открывающая торжество праздника.

Во-первых, Великое Повечерие в службе Рождества и Крещения появилось достаточно поздно - только по т.н. "Иерусалимским" (неосавваитским) уставам (у Скабаллановича в "Толковом Типиконе" сказано, что не ранее века 12-го). Идея понятна: раз для Уставов савваитского типа характерны под праздник бдения, состоящие их соединения нескольких служб, то и тут надо бы под этот шаблон подогнать, а раз вечерня уже отслужена, то с утреней соединяют повечерие. По аналогичной причине (дабы подогнать Литургию Великой Субботы под шаблон обычного бдения) в Великую Субботу после Литургии и следующей за ней трапезы стали вводить квази-утреню ("полуношницу" - у нас сейчас получилось совсем интересно, т.к. она оторовалась от Литургии и совершается непосредственно перед крестным ходом - а еще до середины 19 века она совершалась не ночью, а вечером, и между ней и крестным ходоб был временной разрыв). У греков, кстати, Великого повечерья на Рождество/Крещения нет (у них, впрочем, вообще бдений нет) - сразу с утрени начинают.

Во-вторых, строго говоря, Великое повечерье - это еще само по себе никакая не великопостная служба. В данном случае просто очередной раз проявился т.н. "закон А.Баушмарка" - та закономерность, что постовые службы и службы самых великих праздников сохраняют немало архачных особенностей. Великое повечерье произошло из монашеского "правила псалмопения"(см. Е.П.Диаковский Последование часов и изобразительных: Историческое исследование) - некогда оно (или похожий на него "чин 12 псалмов") были просто обычным вечерним монашеским келейным богослужением - "ночными часами". От чисто монашеского происхожения этой службы и покаянные тропари (как пишет Диаковский, многие из них у повечерья общие с междочасиями и тропарями по кафизмам Псалтири - см. другую его работу Чин ночных часов : это часть из "Часов и изобразительных", просто из-за меньшего объема проще найти то, о чем я говорю) - впрочем, они-то как раз и заменены на тропарь и кондак праздника (а покаянные псалмы есть и в Шестопсалмии утрени, не говоря уж о рядовых кафизмах). Потом повечерье из кельи перекочевало в храм, но по студийским уставам оно (точнее, 1-я его часть - шестопсалмие, "С нами Бог", "День прошед" и т.д.) полагалось на все дни, а не только в посты.

Наконец, о молитвах повечерия: первая (Господи, Господи, избавлей нас...) заимствована из константинопольского соборного чина вечерни (2-я молитва малых антифонов), так что никакая она не великопостная (она в Св.Софии каждый день на вечерне читалась), вторая (Владыка Боже Отче Вседержителю...) вообще где только не появляется (она и на 3-м часе, и на повечерье, и на полуношнице), так что они тоже не какие-то и"сугубо покаянные" (а третьей - на сон грядущий и "Нескверная, неблазная" - на Рождество и Крещение просто нет, т.к. повечерье обрывается раньше).

Аналогично - вечерня с Литургией Вел. субботы. Да, звучат воскресные песнопения; да, Евангелие читается о Воскресении Христа с переоблачением в белоснежные одежды, но... вместо Херувимской поется "Да молчит всякая плоть человеча" = песнопение совершенно не пасхальное по духу и относящееся собственно к субботе перед Пасхой (так же, как и задостойник "не рыдай Мене, Мати").

Вот у католиков,вроде вечером служат.

Угу. Служать - после II Ватиканского Собора (а если совсем точно, то туть раньше - с 50-х годов XX века), когда был сокращен до нескольких часов евхаристический пост. Т.е. это новодел, а раньше было точно также, как и у нас: месса была утром, исключения могли быть только в постные дни.

Да и вообще, логично, ведь Преломление Хлеба и Вина Спасителем было именно на Тайной Вечере, а не утром?

Ну вот в Великий Четверг и положена Литургия вечером, поэтому она начинается с вечерни.

вЩМП УПМОЕЮОПЕ ХФТП. рПМФПТБУФБ ЮЕМПЧЕЛ, ПУФБЧЫЙИУС ПФ УЕТРЙМЙОУЛПЗП РПМЛБ, ЫМЙ ЗХУФЩНЙ МЕУБНЙ ДОЕРТПЧУЛПЗП МЕЧПВЕТЕЦШС, УРЕЫБ РПУЛПТЕК ХДБМЙФШУС ПФ НЕУФБ РЕТЕРТБЧЩ. уТЕДЙ ЬФЙИ УФБ РСФЙДЕУСФЙ ЮЕМПЧЕЛ ЛБЦДЩК ФТЕФЙК ВЩМ МЕЗЛП ТБОЕО. рСФЕТЩИ ФСЦЕМПТБОЕОЩИ, ЛПФПТЩИ ЮХДПН ХДБМПУШ РЕТЕФБЭЙФШ ОБ МЕЧЩК ВЕТЕЗ, НЕОССУШ, ОЕУМЙ ОБ ОПУЙМЛБИ ДЧБДГБФШ УБНЩИ ЪДПТПЧЩИ ВПКГПЧ, ЧЩДЕМЕООЩИ ДМС ЬФПЗП уЕТРЙМЙОЩН.

оЕУМЙ Й ХНЙТБАЭЕЗП ъБКЮЙЛПЧБ. пО ФП ФЕТСМ УПЪОБОЙЕ, ФП, ПЮОХЧЫЙУШ, УНПФТЕМ ОБ УЙОЕЕ ОЕВП, ОБ ЛБЮБЧЫЙЕУС ОБД ЗПМПЧПК ЧЕТИХЫЛЙ УПУЕО Й ВЕТЕЪ. нЩУМЙ РХФБМЙУШ, Й ЕНХ ЛБЪБМПУШ, ЮФП ЧУЕ ЛБЮБЕФУС: УРЙОЩ ОЕУХЭЙИ ЕЗП ВПКГПЧ, ДЕТЕЧШС, ОЕВП. пО У ХУЙМЙЕН РТЙУМХЫЙЧБМУС Л ФЙЫЙОЕ; ЕНХ ФП ЮХДЙМЙУШ Ч ОЕК ЪЧХЛЙ ВПС, ФП ЧДТХЗ, РТЙДС Ч УЕВС, ПО ОЙЮЕЗП ОЕ УМЩЫБМ, Й ФПЗДБ ЕНХ ЛБЪБМПУШ, ЮФП ПО ПЗМПИ, - ОБ УБНПН ЦЕ ДЕМЕ ЬФП РТПУФП ВЩМБ ОБУФПСЭБС ФЙЫЙОБ.

ч МЕУХ ВЩМП ФЙИП, ФПМШЛП РПУЛТЙРЩЧБМЙ ПФ ЧЕФТБ ДЕТЕЧШС, ДБ УМЩЫБМЙУШ ЫБЗЙ ХУФБМЩИ МАДЕК, ДБ ЙОПЗДБ РПЪЧСЛЙЧБМЙ ЛПФЕМЛЙ. фЙЫЙОБ ЛБЪБМБУШ УФТБООПК ОЕ ФПМШЛП ХНЙТБАЭЕНХ ъБКЮЙЛПЧХ, ОП Й ЧУЕН ПУФБМШОЩН. пОЙ ФБЛ ПФЧЩЛМЙ ПФ ОЕЕ, ЮФП ПОБ ЛБЪБМБУШ ЙН ПРБУОПК. оБРПНЙОБС П ЛТПНЕЫОПН БДЕ РЕТЕРТБЧЩ, ОБД ЛПМПООПК ЕЭЕ ЛХТЙМУС РБТПЛ ПФ ПВУЩИБЧЫЕЗП ОБ ИПДХ ПВНХОДЙТПЧБОЙС.

чЩУМБЧ ЧРЕТЕД Й РП УФПТПОБН ДПЪПТЩ Й ПУФБЧЙЧ ыНБЛПЧБ ДЧЙЗБФШУС У ФЩМПЧЩН ПИТБОЕОЙЕН, уЕТРЙМЙО УБН ЫЕМ Ч ЗПМПЧЕ ЛПМПООЩ. пО У ФТХДПН РЕТЕДЧЙЗБМ ОПЗЙ, ОП ЫЕДЫЙН ЧУМЕД ЪБ ОЙН ЛБЪБМПУШ, ЮФП ПО ЫБЗБЕФ МЕЗЛП Й ВЩУФТП, ХЧЕТЕООПК РПИПДЛПК ЮЕМПЧЕЛБ, ЪОБАЭЕЗП, ЛХДБ ПО ЙДЕФ, Й ЗПФПЧПЗП ЙДФЙ ЧПФ ФБЛ НОПЗП ДОЕК РПДТСД. ьФБ РПИПДЛБ ОЕМЕЗЛП ДБЧБМБУШ уЕТРЙМЙОХ: ПО ВЩМ ОЕНПМПД, РПФТЕРБО ЦЙЪОША Й УЙМШОП ХФПНМЕО РПУМЕДОЙНЙ ДОСНЙ ВПЕЧ, ОП ПО ЪОБМ, ЮФП ПФОЩОЕ, Ч ПЛТХЦЕОЙЙ, ОЕФ ОЙЮЕЗП ОЕЧБЦОПЗП Й ОЕЪБНЕФОПЗП. чБЦОП Й ЪБНЕФОП ЧУЕ, ЧБЦОБ Й ЪБНЕФОБ Й ЬФБ РПИПДЛБ, ЛПФПТПК ПО ЙДЕФ Ч ЗПМПЧЕ ЛПМПООЩ.

хДЙЧМССУШ ФПНХ, ЛБЛ МЕЗЛП Й ВЩУФТП ЙДЕФ ЛПНВТЙЗ, уЙОГПЧ ЫЕМ УМЕДПН ЪБ ОЙН, РЕТЕЧЕЫЙЧБС БЧФПНБФ У МЕЧПЗП РМЕЮБ ОБ РТБЧПЕ Й ПВТБФОП: Х ОЕЗП ВПМЕМЙ ПФ ХУФБМПУФЙ УРЙОБ, ЫЕС, РМЕЮЙ, ВПМЕМП ЧУЕ, ЮФП НПЗМП ВПМЕФШ.

уПМОЕЮОЩК ЙАМШУЛЙК МЕУ ВЩМ ЮХДП ЛБЛ ИПТПЫ! ч ОЕН РБИМП УНПМПК Й ОБЗТЕФЩН НИПН. уПМОГЕ, РТПВЙЧБСУШ ЮЕТЕЪ РПЛБЮЙЧБАЭЙЕУС ЧЕФЛЙ ДЕТЕЧШЕЧ, ЫЕЧЕМЙМПУШ ОБ ЪЕНМЕ ФЕРМЩНЙ ЦЕМФЩНЙ РСФОБНЙ. уТЕДЙ РТПЫМПЗПДОЕК ИЧПЙ ЪЕМЕОЕМЙ ЛХУФЙЛЙ ЪЕНМСОЙЛЙ У ЧЕУЕМЩНЙ ЛТБУОЩНЙ ЛБРЕМШЛБНЙ СЗПД. вПКГЩ ФП Й ДЕМП ОБ ИПДХ ОБЗЙВБМЙУШ ЪБ ОЙНЙ. рТЙ ЧУЕК УЧПЕК ХУФБМПУФЙ уЙОГПЧ ЫЕМ Й ОЕ ХУФБЧБМ ЪБНЕЮБФШ ЛТБУПФХ МЕУБ.

"цЙЧЩ, - ДХНБМ ПО, - ЧУЕ-ФБЛЙ ЦЙЧЩ!" уЕТРЙМЙО ФТЙ ЮБУБ ОБЪБД РТЙЛБЪБМ ЕНХ УПУФБЧЙФШ РПЙНЕООЩК УРЙУПЛ ЧУЕИ, ЛФП РЕТЕРТБЧЙМУС. пО УПУФБЧЙМ УРЙУПЛ Й ЪОБМ, ЮФП Ч ЦЙЧЩИ ПУФБМПУШ УФП УПТПЛ ЧПУЕНШ ЮЕМПЧЕЛ. йЪ ЛБЦДЩИ ЮЕФЩТЕИ, РПЫЕДЫЙИ ОПЮША ОБ РТПТЩЧ, ФТПЕ РПЗЙВМЙ Ч ВПА ЙМЙ ХФПОХМЙ, Б ПУФБМУС Ч ЦЙЧЩИ ФПМШЛП ПДЙО - ЮЕФЧЕТФЩК, Й УБН ПО ФПЦЕ ВЩМ ФБЛЙН - ЮЕФЧЕТФЩН.

йДФЙ Й ЙДФЙ ВЩ ФБЛ ЧПФ ЬФЙН МЕУПН Й Л ЧЕЮЕТХ, ХЦЕ ОЕ ЧУФТЕЮБСУШ У ОЕНГБНЙ, ЧЩКФЙ РТСНП Л УЧПЙН - ЧПФ ВЩМП ВЩ УЮБУФШЕ! б РПЮЕНХ ВЩ Й ОЕ ФБЛ? оЕ ЧУАДХ ЦЕ ОЕНГЩ, Ч ЛПОГЕ ЛПОГПЧ, ДБ Й ОБЫЙ, ЧПЪНПЦОП, ПФУФХРЙМЙ ОЕ ФБЛ ХЦ ДБМЕЛП!

ФПЧБТЙЭ ЛПНВТЙЗ, ЛБЛ ЧЩ ДХНБЕФЕ, НПЦЕФ ВЩФШ, ДПКДЕН УЕЗПДОС ДП ОБЫЙИ?

ЛПЗДБ ДПКДЕН, ОЕ ЪОБА, - РПМХПВЕТОХМУС ОБ ИПДХ уЕТРЙМЙО, - ЪОБА, ЮФП ЛПЗДБ-ОЙВХДШ ДПКДЕН. рПЛБ УРБУЙВП Й ОБ ЬФПН!

пО ОБЮБМ УЕТШЕЪОП, Б ЛПОЮЙМ У ХЗТАНПК ЙТПОЙЕК. нЩУМЙ ЕЗП ВЩМЙ РТСНП РТПФЙЧПРПМПЦОЩ НЩУМСН уЙОГПЧБ. уХДС РП ЛБТФЕ, УРМПЫОЩН МЕУПН, НЙОХС ДПТПЗЙ, НПЦОП ВЩМП ЙДФЙ УБНПЕ ВПМШЫЕЕ ЕЭЕ ДЧБДГБФШ ЛЙМПНЕФТПЧ, Й ПО ТБУУЮЙФЩЧБМ РТПКФЙ ЙИ ДП ЧЕЮЕТБ. дЧЙЗБСУШ ДБМШЫЕ ОБ ЧПУФПЛ, ОХЦОП ВЩМП ОЕ ФБН, ФБЛ ФХФ РЕТЕУЕЮШ ЫПУУЕ, Б ЪОБЮЙФ, ЧУФТЕФЙФШУС У ОЕНГБНЙ. пРСФШ ХЗМХВЙФШУС ВЕЪ ЧУФТЕЮЙ У ОЙНЙ Ч ЪЕМЕОЕЧЫЙЕ ОБ ЛБТФЕ РП ФХ УФПТПОХ ЫПУУЕ МЕУОЩЕ НБУУЙЧЩ ВЩМП ВЩ УМЙЫЛПН ХДЙЧЙФЕМШОПК ХДБЮЕК. уЕТРЙМЙО ОЕ ЧЕТЙМ Ч ОЕЕ, Б ЬФП ЪОБЮЙМП, ЮФП ОПЮША РТЙ ЧЩИПДЕ ОБ ЫПУУЕ РТЙДЕФУС УОПЧБ ЧЕУФЙ ВПК. й ПО ЫЕМ Й ДХНБМ ПВ ЬФПН ВХДХЭЕН ВПЕ УТЕДЙ ФЙЫЙОЩ Й ЪЕМЕОЙ МЕУБ, РТЙЧЕДЫЙИ уЙОГПЧБ Ч ФБЛПЕ ВМБЦЕООПЕ Й ДПЧЕТЮЙЧПЕ УПУФПСОЙЕ.

ЗДЕ ЛПНВТЙЗ? фПЧБТЙЭ ЛПНВТЙЗ! - ХЧЙДЕЧ уЕТРЙМЙОБ, ЧЕУЕМП РТПЛТЙЮБМ РПДВЕЦБЧЫЙК Л ОЕНХ ЛТБУОПБТНЕЕГ ЙЪ ЗПМПЧОПЗП ДПЪПТБ. - нЕОС МЕКФЕОБОФ иПТЩЫЕЧ РТЙУМБМ! оБЫЙИ ЧУФТЕФЙМЙ, ЙЪ рСФШУПФ ДЧБДГБФШ УЕДШНПЗП!

УНПФТЙ-ЛБ! - ТБДПУФОП ПФПЪЧБМУС уЕТРЙМЙО. - зДЕ ЦЕ ПОЙ?

Б ЧПО, ЧПО! - ЛТБУОПБТНЕЕГ ФЛОХМ РБМШГЕН ЧРЕТЕД, ФХДБ, ЗДЕ Ч ЪБТПУМСИ РПЛБЪБМЙУШ ЖЙЗХТЩ ЫЕДЫЙИ ОБЧУФТЕЮХ ЧПЕООЩИ.

ъБВЩЧ ПВ ХУФБМПУФЙ, уЕТРЙМЙО РТЙВБЧЙМ ЫБЗХ.

мАДЙ ЙЪ 527-ЗП РПМЛБ ЫМЙ ЧП ЗМБЧЕ У ДЧХНС ЛПНБОДЙТБНЙ - ЛБРЙФБОПН Й НМБДЫЙН МЕКФЕОБОФПН. чУЕ ПОЙ ВЩМЙ Ч ПВНХОДЙТПЧБОЙЙ Й У ПТХЦЙЕН. дЧПЕ ОЕУМЙ ДБЦЕ ТХЮОЩЕ РХМЕНЕФЩ.

ЪДТБЧУФЧХКФЕ, ФПЧБТЙЭ ЛПНВТЙЗ! - ПУФБОБЧМЙЧБСУШ, НПМПДГЕЧБФП УЛБЪБМ ЛХТЮБЧЩК ЛБРЙФБО Ч УДЧЙОХФПК ОБВПЛ РЙМПФЛЕ.

уЕТРЙМЙО ЧУРПНОЙМ, ЮФП ЧЙДЕМ ЕЗП ЛБЛ-ФП Ч ЫФБВЕ ДЙЧЙЪЙЙ, - ЕУМЙ ОЕ ЙЪНЕОСМБ РБНСФШ, ЬФП ВЩМ ХРПМОПНПЮЕООЩК пУПВПЗП ПФДЕМБ.

ЪДТБЧУФЧХК, ДПТПЗПК! - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО. - у РТЙВЩФЙЕН Ч ДЙЧЙЪЙА, ФЕВС ЪБ ЧУЕИ! - й ПО, ПВОСЧ, ЛТЕРЛП РПГЕМПЧБМ ЕЗП.

ЧПФ СЧЙМЙУШ, ФПЧБТЙЭ ЛПНВТЙЗ, - УЛБЪБМ ЛБРЙФБО, ТБУФТПЗБООЩК ЬФПК ОЕ РПМПЦЕООПК РП ХУФБЧХ МБУЛПК. - зПЧПТСФ, ЛПНБОДЙТ ДЙЧЙЪЙЙ У ЧБНЙ ЪДЕУШ.

ЪДЕУШ, - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО, - ЧЩОЕУМЙ ЛПНБОДЙТБ ДЙЧЙЪЙЙ, ФПМШЛП... - пО, ОЕ ДПЗПЧПТЙЧ, РЕТЕВЙМ УЕВС: - уЕКЮБУ РПКДЕН Л ОЕНХ.

лПМПООБ ПУФБОПЧЙМБУШ, ЧУЕ ТБДПУФОП УНПФТЕМЙ ОБ ЧОПЧШ РТЙВЩЧЫЙИ. йИ ВЩМП ОЕ НОПЗП, ОП ЧУЕН ЛБЪБМПУШ, ЮФП ЬФП МЙЫШ ОБЮБМП.

РТПДПМЦБКФЕ ДЧЙЦЕОЙЕ, - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО уЙОГПЧХ. - дП РПМПЦЕООПЗП РТЙЧБМБ, - ПО РПУНПФТЕМ ОБ УЧПЙ ВПМШЫЙЕ ТХЮОЩЕ ЮБУЩ, - ЕЭЕ ДЧБДГБФШ НЙОХФ.

лПМПООБ ОЕИПФС ДЧЙОХМБУШ ДБМШЫЕ, Б уЕТРЙМЙО, ЦЕУФПН РТЙЗМБУЙЧ ЙДФЙ ЪБ УПВПК ОЕ ФПМШЛП ЛБРЙФБОБ Й НМБДЫЕЗП МЕКФЕОБОФБ, ОП Й ЧУЕИ ВЩЧЫЙИ У ОЙНЙ ЛТБУОПБТНЕКГЕЧ, НЕДМЕООП ЪБЫБЗБМ ОБЧУФТЕЮХ ЛПМПООЕ, - ТБОЕОЩИ ОЕУМЙ Ч УЕТЕДЙОЕ ЕЕ.

ПРХУФЙФЕ, - ФЙИП УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО ВПКГБН, ОЕУЫЙН ъБКЮЙЛПЧБ.

вПКГЩ ПРХУФЙМЙ ОПУЙМЛЙ ОБ ЪЕНМА. ъБКЮЙЛПЧ МЕЦБМ ОЕРПДЧЙЦОП, ЪБЛТЩЧ ЗМБЪБ. тБДПУФОПЕ ЧЩТБЦЕОЙЕ ЙУЮЕЪМП У МЙГБ ЛБРЙФБОБ. иПТЩЫЕЧ УТБЪХ РТЙ ЧУФТЕЮЕ УЛБЪБМ ЕНХ, ЮФП ЛПНБОДЙТ ДЙЧЙЪЙЙ ТБОЕО, ОП ЧЙД ъБКЮЙЛПЧБ РПТБЪЙМ ЕЗП. мЙГП ЛПНБОДЙТБ ДЙЧЙЪЙЙ, ЛПФПТПЕ ПО РПНОЙМ ФПМУФЩН Й ЪБЗПТЕМЩН, УЕКЮБУ ВЩМП ИХДЩН Й НЕТФЧЕООП-ВМЕДОЩН. оПУ ЪБПУФТЙМУС, ЛБЛ Х РПЛПКОЙЛБ, Б ОБ ВЕУЛТПЧОПК ОЙЦОЕК ЗХВЕ ЧЙДОЕМЙУШ ЮЕТОЩЕ ПФРЕЮБФЛЙ ЪХВПЧ. рПЧЕТИ ЫЙОЕМЙ МЕЦБМБ ВЕМБС, УМБВБС, ОЕЦЙЧБС ТХЛБ. лПНДЙЧ ХНЙТБМ, Й ЛБРЙФБО РПОСМ ЬФП УТБЪХ, ЛБЛ ФПМШЛП ЕЗП ХЧЙДЕМ.

ОЙЛПМБК рЕФТПЧЙЮ, Б оЙЛПМБК рЕФТПЧЙЮ, - У ФТХДПН УПЗОХЧ ОПАЭЙЕ ПФ ХУФБМПУФЙ ОПЗЙ Й УФБЧ ОБ ПДОП ЛПМЕОП ТСДПН У ОПУЙМЛБНЙ, ФЙИП РПЪЧБМ уЕТРЙМЙО.

ъБКЮЙЛПЧ УОБЮБМБ РПЫБТЙМ РП ЫЙОЕМЙ ТХЛПК, РПФПН ЪБЛХУЙМ ЗХВХ Й ФПМШЛП РПУМЕ ЬФПЗП ПФЛТЩМ ЗМБЪБ.

ОБЫЙИ ЧУФТЕФЙМЙ, ЙЪ рСФШУПФ ДЧБДГБФШ УЕДШНПЗП!

ФПЧБТЙЭ ЛПНБОДЙТ ДЙЧЙЪЙЙ, ХРПМОПНПЮЕООЩК пУПВПЗП ПФДЕМБ уЩФЙО СЧЙМУС Ч ЧБЫЕ ТБУРПТСЦЕОЙЕ! рТЙЧЕМ У УПВПА РПДТБЪДЕМЕОЙЕ Ч УПУФБЧЕ ДЕЧСФОБДГБФЙ ЮЕМПЧЕЛ.

ъБКЮЙЛПЧ НПМЮБ РПУНПФТЕМ УОЙЪХ ЧЧЕТИ Й УДЕМБМ ЛПТПФЛПЕ, УМБВПЕ ДЧЙЦЕОЙЕ МЕЦБЧЫЙНЙ ОБ ЫЙОЕМЙ ВЕМЩНЙ РБМШГБНЙ.

ПРХУФЙФЕУШ РПОЙЦЕ, - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО ЛБРЙФБОХ. - ъПЧЕФ.

фПЗДБ ХРПМОПНПЮЕООЩК, ФБЛ ЦЕ ЛБЛ Й уЕТРЙМЙО, ЧУФБМ ОБ ПДОП ЛПМЕОП, Й ъБКЮЙЛПЧ, ПРХУФЙЧ РТЙЛХЫЕООХА ЗХВХ, ЫЕРПФПН УЛБЪБМ ЕНХ ЮФП-ФП, ЮФП ФПФ ОЕ УТБЪХ ТБУУМЩЫБМ. рПОСЧ РП ЕЗП ЗМБЪБН, ЮФП ПО ОЕ ТБУУМЩЫБМ, ъБКЮЙЛПЧ У ХУЙМЙЕН ЕЭЕ ТБЪ РПЧФПТЙМ УЛБЪБООПЕ.

ЛПНВТЙЗ уЕТРЙМЙО РТЙОСМ ДЙЧЙЪЙА, - РТПЫЕРФБМ ПО, - ТБРПТФХКФЕ ЕНХ.

ТБЪТЕЫЙФЕ ДПМПЦЙФШ, - ФБЛ Й ОЕ ЧУФБЧБС У ЛПМЕОБ, ОП ПВТБЭБСУШ ФЕРЕТШ ХЦЕ ПДОПЧТЕНЕООП Й Л ъБКЮЙЛПЧХ Й Л уЕТРЙМЙОХ, УЛБЪБМ ХРПМОПНПЮЕООЩК, - ЧЩОЕУМЙ У УПВПК ЪОБНС ДЙЧЙЪЙЙ.

пДОБ ЭЕЛБ ъБКЮЙЛПЧБ УМБВП ДТПЗОХМБ. пО ИПФЕМ ХМЩВОХФШУС, ОП ЕНХ ОЕ ХДБМПУШ.

ЗДЕ ПОП? - ЫЕЧЕМШОХМ ПО ЗХВБНЙ. ыЕРПФБ ОЕ ВЩМП УМЩЫОП, ОП ЗМБЪБ РПРТПУЙМЙ: "рПЛБЦЙФЕ!" - Й ЧУЕ ЬФП РПОСМЙ.

УФБТЫЙОБ лПЧБМШЮХЛ ЧЩОЕУ ОБ УЕВЕ, - УЛБЪБМ ХРПМОПНПЮЕООЩК. - лПЧБМШЮХЛ, ДПУФБОШФЕ ЪОБНС.

оП лПЧБМШЮХЛ ХЦЕ Й ВЕЪ ФПЗП, ОЕ ДПЦЙДБСУШ, ТБУУФЕЗОХМ ТЕНЕОШ Й, ХТПОЙЧ ЕЗП ОБ ЪЕНМА Й ЪБДТБЧ ЗЙНОБУФЕТЛХ, ТБЪНБФЩЧБМ ПВНПФБООПЕ ЧПЛТХЗ ФЕМБ РПМПФОЙЭЕ ЪОБНЕОЙ. тБЪНПФБЧ, ПО РТЙИЧБФЙМ ЕЗП ЪБ ЛТБС Й ТБУФСОХМ ФБЛ, ЮФПВЩ ЛПНБОДЙТ ДЙЧЙЪЙЙ ЧЙДЕМ ЧУЕ ЪОБНС - ЙЪНСФПЕ, РТПРЙФБООПЕ УПМДБФУЛЙН РПФПН, ОП УРБУЕООПЕ, У ИПТПЫП ЪОБЛПНЩНЙ, ЧЩЫЙФЩНЙ ЪПМПФПН РП ЛТБУОПНХ ЫЕМЛХ УМПЧБНЙ: "176-С лТБУОПЪОБНЕООБС уФТЕМЛПЧБС ДЙЧЙЪЙС тБВПЮЕ-лТЕУФШСОУЛПК лТБУОПК бТНЙЙ".

зМСДС ОБ ЪОБНС, ъБКЮЙЛПЧ ЪБРМБЛБМ. пО РМБЛБМ ФБЛ, ЛБЛ НПЦЕФ РМБЛБФШ ПВЕУУЙМЕООЩК Й ХНЙТБАЭЙК ЮЕМПЧЕЛ, - ФЙИП, ОЕ ДЧЙЗБС ОЙ ПДОЙН НХУЛХМПН МЙГБ; УМЕЪБ ЪБ УМЕЪПК НЕДМЕООП ЛБФЙМБУШ ЙЪ ПВПЙИ ЕЗП ЗМБЪ, Б ТПУМЩК лПЧБМШЮХЛ, ДЕТЦБЧЫЙК ЪОБНС Ч ЗТПНБДОЩИ, ЛТЕРЛЙИ ТХЛБИ Й ЗМСДЕЧЫЙК РПЧЕТИ ЬФПЗП ЪОБНЕОЙ Ч МЙГП МЕЦБЧЫЕНХ ОБ ЪЕНМЕ Й РМБЛБЧЫЕНХ ЛПНБОДЙТХ ДЙЧЙЪЙЙ, ФПЦЕ ЪБРМБЛБМ, ЛБЛ НПЦЕФ РМБЛБФШ ЪДПТПЧЩК, НПЗХЮЙК, РПФТСУЕООЩК УМХЮЙЧЫЙНУС НХЦЮЙОБ, - ЗПТМП ЕЗП УХДПТПЦОП УЦЙНБМПУШ ПФ РПДУФХРБЧЫЙИ УМЕЪ, Б РМЕЮЙ Й ВПМШЫЙЕ ТХЛЙ, ДЕТЦБЧЫЙЕ ЪОБНС, ИПДХОПН ИПДЙМЙ ПФ ТЩДБОЙК. ъБКЮЙЛПЧ ЪБЛТЩМ ЗМБЪБ, ФЕМП ЕЗП ДТПЗОХМП, Й уЕТРЙМЙО ЙУРХЗБООП УИЧБФЙМ ЕЗП ЪБ ТХЛХ.

оЕФ, ПО ОЕ ХНЕТ, Ч ЪБРСУФШЕ РТПДПМЦБМ ВЙФШУС УМБВЩК РХМШУ, - ПО РТПУФП ХЦЕ Ч ЛПФПТЩК ТБЪ ЪБ ХФТП РПФЕТСМ УПЪОБОЙЕ.

РПДОЙНЙФЕ ОПУЙМЛЙ Й ЙДЙФЕ, - ФЙИП УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО ВПКГБН, ЛПФПТЩЕ, РПЧЕТОХЧЫЙУШ Л ъБКЮЙЛПЧХ, НПМЮБ УНПФТЕМЙ ОБ ОЕЗП.

вПКГЩ ЧЪСМЙУШ ЪБ ТХЮЛЙ ОПУЙМПЛ Й, РМБЧОП РПДОСЧ ЙИ, РПОЕУМЙ.

ЪОБНС ЧПЪШНЙФЕ ПВТБФОП ОБ УЕВС, - ПВТБФЙМУС уЕТРЙМЙО Л лПЧБМШЮХЛХ, РТПДПМЦБЧЫЕНХ УФПСФШ УП ЪОБНЕОЕН Ч ТХЛБИ, - ТБЪ ЧЩОЕУМЙ, ОЕУЙФЕ Й ДБМШЫЕ.

лПЧБМШЮХЛ ВЕТЕЦОП УМПЦЙМ ЪОБНС, ПВНПФБМ ЧПЛТХЗ ФЕМБ, ПРХУФЙМ ЗЙНОБУФЕТЛХ, РПДОСМ У ЪЕНМЙ ТЕНЕОШ Й РЕТЕРПСУБМУС.

ФПЧБТЙЭ НМБДЫЙК МЕКФЕОБОФ, РТЙУФТБЙЧБКФЕУШ У ВПКГБНЙ Ч ИЧПУФ ЛПМПООЩ, - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО МЕКФЕОБОФХ, ЛПФПТЩК ФПЦЕ ЪБ НЙОХФХ ДП ЬФПЗП РМБЛБМ, Б УЕКЮБУ УНХЭЕООП УФПСМ ТСДПН.

лПЗДБ ИЧПУФ ЛПМПООЩ РТПЫЕМ НЙНП, уЕТРЙМЙО РТЙДЕТЦБМ ХРПМОПНПЮЕООПЗП ЪБ ТХЛХ Й, ПУФБЧЙЧ НЕЦДХ УПВПК Й РПУМЕДОЙНЙ ЫЕДЫЙНЙ Ч ЛПМПООЕ ВПКГБНЙ ЙОФЕТЧБМ Ч ДЕУСФШ ЫБЗПЧ, РПЫЕМ ТСДПН У ХРПМОПНПЮЕООЩН.

ФЕРЕТШ ДПЛМБДЩЧБКФЕ, ЮФП ЪОБЕФЕ Й ЮФП ЧЙДЕМЙ.

хРПМОПНПЮЕООЩК УФБМ ТБУУЛБЪЩЧБФШ П РПУМЕДОЕН ОПЮОПН ВПЕ. лПЗДБ ОБЮБМШОЙЛ ЫФБВБ ДЙЧЙЪЙЙ аЫЛЕЧЙЮ Й ЛПНБОДЙТ 527-ЗП РПМЛБ еТЫПЧ ТЕЫЙМЙ ОПЮША РТПТЩЧБФШУС ОБ ЧПУФПЛ, ВПК ВЩМ ФСЦЕМЩН; РТПТЩЧБМЙУШ ДЧХНС ЗТХРРБНЙ У ОБНЕТЕОЙЕН РПФПН УПЕДЙОЙФШУС, ОП ОЕ УПЕДЙОЙМЙУШ. аЫЛЕЧЙЮ РПЗЙВ ОБ ЗМБЪБИ ХРПМОПНПЮЕООПЗП, ОБРПТПЧЫЙУШ ОБ ОЕНЕГЛЙИ БЧФПНБФЮЙЛПЧ, Б ЦЙЧ МЙ еТЫПЧ, ЛПНБОДПЧБЧЫЙК ДТХЗПК ЗТХРРПК, Й ЛХДБ ПО ЧЩЫЕМ, ЕУМЙ ЦЙЧ, ХРПМОПНПЮЕООЩК ОЕ ЪОБМ. л ХФТХ ПО УБН РТПВЙМУС Й ЧЩЫЕМ Ч МЕУ У ДЧЕОБДГБФША ЮЕМПЧЕЛБНЙ, РПФПН ЧУФТЕФЙМ ЕЭЕ ЫЕУФЕТЩИ ЧП ЗМБЧЕ У НМБДЫЙН МЕКФЕОБОФПН. ьФП ВЩМП ЧУЕ, ЮФП ПО ЪОБМ.

НПМПДЕГ, ХРПМОПНПЮЕООЩК, - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО. - ъОБНС ДЙЧЙЪЙЙ ЧЩОЕУМЙ. лФП РПЪБВПФЙМУС, ФЩ?

НПМПДЕГ, - РПЧФПТЙМ уЕТРЙМЙО. - лПНБОДЙТБ ДЙЧЙЪЙЙ РЕТЕД УНЕТФША РПТБДПЧБМ!

ХНТЕФ? - УРТПУЙМ ХРПМОПНПЮЕООЩК.

Б ФЩ ТБЪЧЕ ОЕ ЧЙДЙЫШ? - УРТПУЙМ, Ч УЧПА ПЮЕТЕДШ, уЕТРЙМЙО. - рПФПНХ Й РТЙОСМ ПФ ОЕЗП ЛПНБОДХ. рТЙВБЧШ ЫБЗХ, РПКДЕН ДПЗПОЙН ЗПМПЧХ ЛПМПООЩ. нПЦЕЫШ ЫБЗХ РТЙВБЧЙФШ ЙМЙ УЙМЕОПЛ ОЕФ?

НПЗХ, - ХМЩВОХМУС ХРПМОПНПЮЕООЩК. - с НПМПДПК.

ЛБЛПЗП ЗПДБ?

У ЫЕУФОБДГБФПЗП.

ДЧБДГБФШ РСФШ МЕФ, - РТЙУЧЙУФОХМ уЕТРЙМЙО. - вЩУФТП ЧБЫЕНХ ВТБФХ ЪЧБОЙС ПФЧБМЙЧБАФ!

ч РПМДЕОШ, ЕДЧБ ЛПМПООБ ХУРЕМБ ТБУРПМПЦЙФШУС ОБ РЕТЧЩК ВПМШЫПК РТЙЧБМ, РТПЙЪПЫМБ ЕЭЕ ПДОБ ПВТБДПЧБЧЫБС уЕТРЙМЙОБ ЧУФТЕЮБ. чУЕ ФПФ ЦЕ ЫЕДЫЙК Ч ЗПМПЧОПН ДПЪПТЕ ЗМБЪБУФЩК иПТЩЫЕЧ ЪБНЕФЙМ ТБУРПМПЦЙЧЫХАУС Ч ЗХУФПН ЛХУФБТОЙЛЕ ЗТХРРХ МАДЕК. ыЕУФЕТП УРБМЙ ЧРПЧБМЛХ, Б ДЧПЕ - ВПЕГ У ОЕНЕГЛЙН БЧФПНБФПН Й ЦЕОЭЙОБ-ЧПЕОЧТБЮ, УЙДЕЧЫБС Ч ЛХУФБИ У ОБЗБОПН ОБ ЛПМЕОСИ, - УФПТПЦЙМЙ УРСЭЙИ, ОП УФПТПЦЙМЙ РМПИП. иПТЩЫЕЧ УПЪПТОЙЮБМ - ЧЩМЕЪ ЙЪ ЛХУФПЧ РТСНП РЕТЕД ОЙНЙ, ЛТЙЛОХМ: "тХЛЙ ЧЧЕТИ!" - Й ЮХФШ ОЕ РПМХЮЙМ ЪБ ЬФП ПЮЕТЕДШ ЙЪ БЧФПНБФБ. пЛБЪБМПУШ, ЮФП ЬФЙ МАДЙ ФПЦЕ ЙЪ ЙИ ДЙЧЙЪЙЙ, ЙЪ ФЩМПЧЩИ ЮБУФЕК. пДЙО ЙЪ УРБЧЫЙИ ВЩМ ФЕИОЙЛ-ЙОФЕОДБОФ, ОБЮБМШОЙЛ РТПДУЛМБДБ, ПО ЧЩЧЕМ ЧУА ЗТХРРХ, УПУФПСЧЫХА ЙЪ ОЕЗП, ЫЕУФЙ ЛМБДПЧЭЙЛПЧ Й ЕЪДПЧЩИ Й ЦЕОЭЙОЩ-ЧТБЮБ, УМХЮБКОП ЪБОПЮЕЧБЧЫЕК Ч УПУЕДОЕК ЙЪВЕ.

лПЗДБ ЙИ ЧУЕИ РТЙЧЕМЙ Л уЕТРЙМЙОХ, ФЕИОЙЛ-ЙОФЕОДБОФ, ОЕНПМПДПК, МЩУЩК, ХЦЕ Ч ДОЙ ЧПКОЩ НПВЙМЙЪПЧБООЩК ЮЕМПЧЕЛ, ТБУУЛБЪБМ, ЛБЛ ЕЭЕ ФТЙ ОПЮЙ ОБЪБД Ч ДЕТЕЧОА, ЗДЕ ПОЙ УФПСМЙ, ЧПТЧБМЙУШ ОЕНЕГЛЙЕ ФБОЛЙ У ДЕУБОФПН ОБ ВТПОЕ. пО УП УЧПЙНЙ МАДШНЙ ЧЩВТБМУС ЪБДБНЙ ОБ ПЗПТПДЩ; ЧЙОФПЧЛЙ ВЩМЙ ОЕ Х ЧУЕИ, ОП УДБЧБФШУС ОЕНГБН ОЕ ИПФЕМПУШ. пО, УБН УЙВЙТСЛ, Ч РТПЫМПН ЛТБУОЩК РБТФЙЪБО, ЧЪСМУС ЧЩЧЕУФЙ МАДЕК МЕУБНЙ Л УЧПЙН.

ЧПФ Й ЧЩЧЕМ, - УЛБЪБМ ПО, - РТБЧДБ, ОЕ ЧУЕИ - ПДЙООБДГБФШ ЮЕМПЧЕЛ РПФЕТСМ: ОБ ОЕНЕГЛЙК ДПЪПТ ОБТЧБМЙУШ. пДОБЛП ЮЕФЩТЕИ ОЕНГЕЧ ХВЙМЙ Й ПТХЦЙЕ ЧЪСМЙ. пОБ ПДОПЗП ОЕНГБ ЙЪ ОБЗБОБ УФТЕМШОХМБ, - ЛЙЧОХМ ФЕИОЙЛ-ЙОФЕОДБОФ ОБ ЧТБЮЙИХ.

чТБЮЙИБ ВЩМБ НПМПДЕОШЛБС Й ФБЛБС ЛТПИПФОБС, ЮФП ЛБЪБМБУШ УПЧУЕН ДЕЧПЮЛПК. уЕТРЙМЙО Й УФПСЧЫЙК ТСДПН У ОЙН уЙОГПЧ, ДБ Й ЧУЕ, ЛФП ВЩМ ЛТХЗПН, УНПФТЕМЙ ОБ ОЕЕ У ХДЙЧМЕОЙЕН Й ОЕЦОПУФША. йИ ХДЙЧМЕОЙЕ Й ОЕЦОПУФШ ЕЭЕ ХУЙМЙМЙУШ, ЛПЗДБ ПОБ, ЦХС ЗПТВХЫЛХ ИМЕВБ, УФБМБ Ч ПФЧЕФ ОБ ТБУУРТПУЩ ТБУУЛБЪЩЧБФШ П УЕВЕ.

пВП ЧУЕН РТПЙУЫЕДЫЕН У ОЕК ПОБ ЗПЧПТЙМБ ЛБЛ П ГЕРЙ ЧЕЭЕК, ЛБЦДХА ЙЪ ЛПФПТЩИ ЕК ВЩМП УПЧЕТЫЕООП ОЕПВИПДЙНП УДЕМБФШ. пОБ ТБУУЛБЪБМБ, ЛБЛ ПЛПОЮЙМБ ЪХВПЧТБЮЕВОЩК ЙОУФЙФХФ, Б РПФПН УФБМЙ ВТБФШ ЛПНУПНПМПЛ Ч БТНЙА, Й ПОБ, ЛПОЕЮОП, РПЫМБ; Б РПФПН ЧЩСУОЙМПУШ, ЮФП ЧП ЧТЕНС ЧПКОЩ ОЙЛФП ОЕ МЕЮЙФ Х ОЕЕ ЪХВЩ, Й ФПЗДБ ПОБ ЙЪ ЪХВОПЗП ЧТБЮБ УФБМБ НЕДУЕУФТПА, РПФПНХ ЮФП ОЕМШЪС ЦЕ ВЩМП ОЙЮЕЗП ОЕ ДЕМБФШ! лПЗДБ РТЙ ВПНВЕЦЛЕ ХВЙМП ЧТБЮБ, ПОБ УФБМБ ЧТБЮПН, РПФПНХ ЮФП ОБДП ВЩМП ЕЗП ЪБНЕОЙФШ; Й УБНБ РПЕИБМБ Ч ФЩМ ЪБ НЕДЙЛБНЕОФБНЙ, РПФПНХ ЮФП ОЕПВИПДЙНП ВЩМП ЙИ ДПУФБФШ ДМС РПМЛБ. лПЗДБ ЦЕ Ч ДЕТЕЧОА, ЗДЕ ПОБ ЪБОПЮЕЧБМБ, ЧПТЧБМЙУШ ОЕНГЩ, ПОБ, ЛПОЕЮОП, ХЫМБ ПФФХДБ ЧНЕУФЕ УП ЧУЕНЙ, РПФПНХ ЮФП ОЕ ПУФБЧБФШУС ЦЕ ЕК У ОЕНГБНЙ. б РПФПН, ЛПЗДБ ПОЙ ЧУФТЕФЙМЙУШ У ОЕНЕГЛЙН ДПЪПТПН Й ОБЮБМБУШ РЕТЕУФТЕМЛБ, ЧРЕТЕДЙ ТБОЙМП ПДОПЗП ВПКГБ, ПО УЙМШОП УФПОБМ, Й ПОБ РПРПМЪМБ РЕТЕЧСЪБФШ ЕЗП, Й ЧДТХЗ РТСНП РЕТЕД ОЕК ЧЩУЛПЮЙМ ВПМШЫПК ОЕНЕГ, Й ПОБ ЧЩФБЭЙМБ ОБЗБО Й ХВЙМБ ЕЗП. оБЗБО ВЩМ ФБЛПК ФСЦЕМЩК, ЮФП ЕК РТЙЫМПУШ УФТЕМСФШ, ДЕТЦБ ЕЗП ДЧХНС ТХЛБНЙ.

пОБ ТБУУЛБЪБМБ ЧУЕ ЬФП ВЩУФТП, ДЕФУЛПК УЛПТПЗПЧПТЛПК, РПФПН, ДПЕЧ ЗПТВХЫЛХ, УЕМБ ОБ РЕОЕЛ Й ОБЮБМБ ТЩФШУС Ч УБОЙФБТОПК УХНЛЕ. уОБЮБМБ ПОБ ЧЩФБЭЙМБ ПФФХДБ ОЕУЛПМШЛП ЙОДЙЧЙДХБМШОЩИ РБЛЕФПЧ, Б РПФПН НБМЕОШЛХА ЮЕТОХА МБЛЙТПЧБООХА ДБНУЛХА УХНПЮЛХ. уЙОГПЧ У ЧЩУПФЩ УЧПЕЗП ТПУФБ ХЧЙДЕМ, ЮФП Х ОЕЕ Ч ЬФПК УХНПЮЛЕ МЕЦБМЙ РХДТЕОЙГБ Й ЮЕТОБС ПФ РЩМЙ РПНБДБ. ъБРЙИОХЧ РПЗМХВЦЕ РХДТЕОЙГХ Й РПНБДХ, ЮФПВЩ ЙИ ОЙЛФП ОЕ ХЧЙДЕМ, ПОБ ЧЩФБЭЙМБ ЪЕТЛБМШГЕ Й, УОСЧ РЙМПФЛХ, УФБМБ ТБУЮЕУЩЧБФШ УЧПЙ ДЕФУЛЙЕ, НСЗЛЙЕ, ЛБЛ РХИ, ЧПМПУЩ.

ЧПФ ЬФП ЦЕОЭЙОБ! - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО, ЛПЗДБ НБМЕОШЛБС ЧТБЮЙИБ, ТБУЮЕУБЧ ЧПМПУЩ Й РПЗМСДЕЧ ОБ ПЛТХЦБЧЫЙИ ЕЕ НХЦЮЙО, ЛБЛ-ФП ОЕЪБНЕФОП ПФПЫМБ Й ЙУЮЕЪМБ Ч МЕУХ. - чПФ ЬФП ЦЕОЭЙОБ! - РПЧФПТЙМ ПО, ИМПРОХЧ РП РМЕЮХ ДПЗОБЧЫЕЗП ЛПМПООХ Й РПДУЕЧЫЕЗП Л ОЕНХ ОБ РТЙЧБМЕ ыНБЛПЧБ. - ьФП С РПОЙНБА! рТЙ ФБЛПК Й ФТХУЙФШ-ФП УПЧЕУФОП! - пО ЫЙТПЛП ХМЩВОХМУС, ВМЕУОХЧ УЧПЙНЙ УФБМШОЩНЙ ЪХВБНЙ, ПФЛЙОХМУС ОБ УРЙОХ, ЪБЛТЩМ ЗМБЪБ Й Ч ФХ ЦЕ УЕЛХОДХ ХУОХМ.

уЙОГПЧ, РТПЕИБЧ УРЙОПК РП УФЧПМХ УПУОЩ, ПРХУФЙМУС ОБ ЛПТФПЮЛЙ, РПЗМСДЕМ ОБ уЕТРЙМЙОБ Й УМБДЛП ЪЕЧОХМ.

Б ЧЩ ЦЕОБФЩ? - УРТПУЙМ Х ОЕЗП ыНБЛПЧ.

уЙОГПЧ ЛЙЧОХМ Й, ПФЗПОСС ПФ УЕВС УПО, РПРТПВПЧБМ РТЕДУФБЧЙФШ, ЛБЛ ВЩ ЧУЕ ЧЩЫМП, ЕУМЙ В нБЫБ ФПЗДБ, Ч нПУЛЧЕ, ОБУФПСМБ ОБ УЧПЕН ЦЕМБОЙЙ ЕИБФШ ЧНЕУФЕ У ОЙН ОБ ЧПКОХ Й ЬФП ХДБМПУШ ВЩ ЙН... чПФ ПОЙ ЧЩМЕЪМЙ ВЩ ЧНЕУФЕ У ОЕК ЙЪ РПЕЪДБ Ч вПТЙУПЧЕ... й ЮФП ДБМШЫЕ? дБ, ЬФП ФТХДОП ВЩМП УЕВЕ РТЕДУФБЧЙФШ... й ЧУЕ-ФБЛЙ Ч ЗМХВЙОЕ ДХЫЙ ПО ЪОБМ, ЮФП Ч ФПФ ЗПТШЛЙК ДЕОШ ЙИ РТПЭБОЙС ВЩМБ РТБЧБ ПОБ, Б ОЕ ПО.

уЙМБ ЪМПВЩ, ЛПФПТХА ПО РПУМЕ ЧУЕЗП РЕТЕЦЙФПЗП ЙУРЩФЩЧБМ Л ОЕНГБН, УФЕТМБ НОПЗЙЕ ЗТБОЙГЩ, ТБОШЫЕ УХЭЕУФЧПЧБЧЫЙЕ Ч ЕЗП УПЪОБОЙЙ; ДМС ОЕЗП ХЦЕ ОЕ УХЭЕУФЧПЧБМП НЩУМЕК П ВХДХЭЕН ВЕЪ НЩУМЙ П ФПН, ЮФП ЖБЫЙУФЩ ДПМЦОЩ ВЩФШ ХОЙЮФПЦЕОЩ. й РПЮЕНХ ЦЕ, УПВУФЧЕООП, нБЫБ ОЕ НПЗМБ ЮХЧУФЧПЧБФШ ФП ЦЕ, ЮФП ПО? рПЮЕНХ ПО ИПФЕМ ПФОСФШ Х ОЕЕ ФП РТБЧП, ЛПФПТПЕ ОЙЛПНХ ОЕ ДБУФ ПФОСФШ Х УЕВС, ФП РТБЧП, ЛПФПТПЕ РПРТПВХК ПФОЙНЙ Х ЬФПК ЧПФ НБМЕОШЛПК ДПЛФПТЫЙ!

Б ДЕФЙ ЕУФШ ЙМЙ ОЕФ? - РТЕТЧБМ ЕЗП НЩУМЙ ыНБЛПЧ.

уЙОГПЧ, ЧУЕ ЧТЕНС, ЧЕУШ ЬФПФ НЕУСГ, РТЙ ЛБЦДПН ЧПУРПНЙОБОЙЙ ХРПТОП ХВЕЦДБЧЫЙК УЕВС, ЮФП ЧУЕ Ч РПТСДЛЕ, ЮФП ДПЮШ ХЦЕ ДБЧОП Ч нПУЛЧЕ, ЛПТПФЛП ПВЯСУОЙМ, ЮФП РТПЙЪПЫМП У ЕЗП УЕНШЕК. оБ УБНПН ДЕМЕ ЮЕН ОБУЙМШУФЧЕООЕК ХВЕЦДБМ ПО УЕВС, ЮФП ЧУЕ ИПТПЫП, ФЕН УМБВЕЕ ЧЕТЙМ Ч ЬФП.

ыНБЛПЧ РПУНПФТЕМ ОБ ЕЗП МЙГП Й РПОСМ, ЮФП МХЮЫЕ ВЩМП ОЕ ЪБДБЧБФШ ЬФПЗП ЧПРТПУБ.

МБДОП, УРЙФЕ, - РТЙЧБМ ЛПТПФЛЙК, Й РЕТЧПЗП УОБ ДПЗМСДЕФШ ОЕ ХУРЕЕФЕ!

"лБЛПК ХЦ ФЕРЕТШ УПО!" - УЕТДЙФП РПДХНБМ уЙОГПЧ, ОП, У НЙОХФХ РПУЙДЕЧ У ПФЛТЩФЩНЙ ЗМБЪБНЙ, ЛМАОХМ ОПУПН Ч ЛПМЕОЙ, ЧЪДТПЗОХМ, УОПЧБ ПФЛТЩМ ЗМБЪБ, ИПФЕМ ЮФП-ФП УЛБЪБФШ ыНБЛПЧХ Й ЧНЕУФП ЬФПЗП, ХТПОЙЧ ЗПМПЧХ ОБ ЗТХДШ, ЪБУОХМ НЕТФЧЩН УОПН.

ыНБЛПЧ У ЪБЧЙУФША РПУНПФТЕМ ОБ ОЕЗП Й, УОСЧ ПЮЛЙ, УФБМ ФЕТЕФШ ЗМБЪБ ВПМШЫЙН Й ХЛБЪБФЕМШОЩН РБМШГБНЙ: ЗМБЪБ ВПМЕМЙ ПФ ВЕУУПООЙГЩ, ЛБЪБМПУШ, ДОЕЧОПК УЧЕФ ЛПМЕФ ЙИ ДБЦЕ ЮЕТЕЪ ЪБЦНХТЕООЩЕ ЧЕЛЙ, Б УПО ОЕ ЫЕМ Й ОЕ ЫЕМ.

ъБ РПУМЕДОЙЕ ФТПЕ УХФПЛ ыНБЛПЧ ХЧЙДЕМ УФПМШЛП НЕТФЧЩИ ТПЧЕУОЙЛПЧ УЧПЕЗП ХВЙФПЗП УЩОБ, ЮФП ПФГПЧУЛБС УЛПТВШ, УЙМПА ЧПМЙ ЪБЗОБООБС Ч УБНЩЕ ОЕДТБ ДХЫЙ, ЧЩЫМБ ЙЪ ЬФЙИ ОЕДТ ОБТХЦХ Й ТБЪТПУМБУШ Ч ЮХЧУФЧП, ЛПФПТПЕ ПФОПУЙМПУШ ХЦЕ ОЕ ФПМШЛП Л УЩОХ, Б Й Л ФЕН ДТХЗЙН, РПЗЙВЫЙН ОБ ЕЗП ЗМБЪБИ, Й ДБЦЕ Л ФЕН, ЮШЕК ЗЙВЕМЙ ПО ОЕ ЧЙДЕМ, Б ФПМШЛП ЪОБМ П ОЕК. ьФП ЮХЧУФЧП ЧУЕ ТПУМП Й ТПУМП Й ОБЛПОЕГ УФБМП ФБЛЙН ВПМШЫЙН, ЮФП ЙЪ УЛПТВЙ РТЕЧТБФЙМПУШ Ч ЗОЕЧ. й ЬФПФ ЗОЕЧ ДХЫЙМ УЕКЮБУ ыНБЛПЧБ. пО УЙДЕМ Й ДХНБМ П ЖБЫЙУФБИ, ЛПФПТЩЕ РПЧУАДХ, ОБ ЧУЕИ ДПТПЗБИ ЧПКОЩ, ОБУНЕТФШ ЧЩФБРФЩЧБМЙ УЕКЮБУ ФЩУСЮЙ Й ФЩУСЮЙ ФБЛЙИ ЦЕ ТПЧЕУОЙЛПЧ пЛФСВТС, ЛБЛ ЕЗП УЩО, - ПДОПЗП ЪБ ДТХЗЙН, ЦЙЪОШ ЪБ ЦЙЪОША. уЕКЮБУ ПО ОЕОБЧЙДЕМ ЬФЙИ ОЕНГЕЧ ФБЛ, ЛБЛ ЛПЗДБ-ФП ОЕОБЧЙДЕМ ВЕМЩИ. вПМШЫЕК НЕТЩ ОЕОБЧЙУФЙ ПО ОЕ ЪОБМ, Й, ОБЧЕТОПЕ, ЕЕ Й ОЕ ВЩМП Ч РТЙТПДЕ.

еЭЕ ЧЮЕТБ ЕНХ ОХЦОП ВЩМП ХУЙМЙЕ ОБД УПВПК, ЮФПВЩ ПФДБФШ РТЙЛБЪ ТБУУФТЕМСФШ ОЕНЕГЛПЗП МЕФЮЙЛБ. оП УЕЗПДОС, РПУМЕ ДХЫЕТБЪДЙТБАЭЙИ УГЕО РЕТЕРТБЧЩ, ЛПЗДБ ЖБЫЙУФЩ, ЛБЛ НСУОЙЛЙ, ТХВЙМЙ ЙЪ БЧФПНБФПЧ ЧПДХ ЧПЛТХЗ ЗПМПЧ ФПОХЭЙИ, ЙЪТБОЕООЩИ, ОП ЧУЕ ЕЭЕ ОЕ ДПВЙФЩИ МАДЕК, Ч ЕЗП ДХЫЕ РЕТЕЧЕТОХМПУШ ЮФП-ФП, ДП ЬФПК РПУМЕДОЕК НЙОХФЩ ЧУЕ ЕЭЕ ОЕ ЦЕМБЧЫЕЕ ПЛПОЮБФЕМШОП РЕТЕЧПТБЮЙЧБФШУС, Й ПО ДБМ УЕВЕ ОЕПВДХНБООХА ЛМСФЧХ ЧРТЕДШ ОЕ ЭБДЙФШ ЬФЙИ ХВЙКГ ОЙЗДЕ, ОЙ РТЙ ЛБЛЙИ ПВУФПСФЕМШУФЧБИ, ОЙ ОБ ЧПКОЕ, ОЙ РПУМЕ ЧПКОЩ - ОЙЛПЗДБ!

дПМЦОП ВЩФШ, УЕКЮБУ, ЛПЗДБ ПО ДХНБМ ПВ ЬФПН, ОБ ЕЗП ПВЩЮОП УРПЛПКОПН МЙГЕ ДПВТПЗП ПФ РТЙТПДЩ, ОЕНПМПДПЗП ЙОФЕММЙЗЕОФОПЗП ЮЕМПЧЕЛБ РПСЧЙМПУШ ЧЩТБЦЕОЙЕ ОБУФПМШЛП ОЕПВЩЮОПЕ, ЮФП ПО ЧДТХЗ ХУМЩЫБМ ЗПМПУ уЕТРЙМЙОБ:

УЕТЗЕК оЙЛПМБЕЧЙЮ! юФП У ФПВПК? уМХЮЙМПУШ ЮФП?

уЕТРЙМЙО МЕЦБМ ОБ ФТБЧЕ Й, ЫЙТПЛП ПФЛТЩЧ ЗМБЪБ, УНПФТЕМ ОБ ОЕЗП.

ТПЧОП ОЙЮЕЗП. - ыНБЛПЧ ОБДЕМ ПЮЛЙ, Й МЙГП ЕЗП РТЙОСМП ПВЩЮОПЕ ЧЩТБЦЕОЙЕ.

Б ЕУМЙ ОЙЮЕЗП, ФПЗДБ УЛБЦЙ, ЛПФПТЩК ЮБУ: ОЕ РПТБ МЙ? б ФП МЕОШ ЪТС ЛПОЕЮОПУФСНЙ ЫЕЧЕМЙФШ, - ХУНЕИОХМУС уЕТРЙМЙО.

ыНБЛПЧ РПУНПФТЕМ ОБ ЮБУЩ Й УЛБЪБМ, ЮФП ДП ЛПОГБ РТЙЧБМБ ПУФБМПУШ УЕНШ НЙОХФ.

ФПЗДБ ЕЭЕ УРМА. - уЕТРЙМЙО ЪБЛТЩМ ЗМБЪБ.

рПУМЕ ЮБУПЧПЗП ПФДЩИБ, ЛПФПТЩК уЕТРЙМЙО, ОЕУНПФТС ОБ ХУФБМПУФШ МАДЕК, ОЕ РПЪЧПМЙМ ЪБФСОХФШ ОЙ ОБ НЙОХФХ, ДЧЙОХМЙУШ ДБМШЫЕ, РПУФЕРЕООП УЧПТБЮЙЧБС ОБ АЗП-ЧПУФПЛ.

дП ЧЕЮЕТОЕЗП РТЙЧБМБ Л ПФТСДХ РТЙУПЕДЙОЙМПУШ ЕЭЕ ФТЙ ДЕУСФЛБ ВТПДЙЧЫЙИ РП МЕУХ МАДЕК. йЪ ЙИ ДЙЧЙЪЙЙ ВПМШЫЕ ОЙЛПЗП ОЕ РПРБМПУШ. чУЕ ФТЙДГБФШ ЮЕМПЧЕЛ, ЧУФТЕЮЕООЩЕ РПУМЕ РЕТЧПЗП РТЙЧБМБ, ВЩМЙ ЙЪ УПУЕДОЕК ДЙЧЙЪЙЙ, УФПСЧЫЕК АЦОЕК РП МЕЧПНХ ВЕТЕЗХ дОЕРТБ. чУЕ ЬФП ВЩМЙ МАДЙ ЙЪ ТБЪОЩИ РПМЛПЧ, ВБФБМШПОПЧ Й ФЩМПЧЩИ ЮБУФЕК, Й ИПФС УТЕДЙ ОЙИ ПЛБЪБМЙУШ ФТЙ МЕКФЕОБОФБ Й ПДЙО УФБТЫЙК РПМЙФТХЛ, ОЙЛФП ОЕ ЙНЕМ РТЕДУФБЧМЕОЙС ОЙ ЗДЕ ЫФБВ ДЙЧЙЪЙЙ, ОЙ ДБЦЕ Ч ЛБЛПН ОБРТБЧМЕОЙЙ ПО ПФИПДЙМ. пДОБЛП РП ПФТЩЧПЮОЩН Й ЮБУФП РТПФЙЧПТЕЮЙЧЩН ТБУУЛБЪБН ЧУЕ-ФБЛЙ НПЦОП ВЩМП РТЕДУФБЧЙФШ ПВЭХА ЛБТФЙОХ ЛБФБУФТПЖЩ.

уХДС РП ОБЪЧБОЙА НЕУФ, ЙЪ ЛПФПТЩИ ЫМЙ ПЛТХЦЕОГЩ, Л НПНЕОФХ ОЕНЕГЛПЗП РТПТЩЧБ ДЙЧЙЪЙС ВЩМБ ТБУФСОХФБ Ч ГЕРПЮЛХ РПЮФЙ ОБ ФТЙДГБФШ ЛЙМПНЕФТПЧ РП ЖТПОФХ. чДПВБЧПЛ ПОБ ОЕ ХУРЕМБ ЙМЙ ОЕ УХНЕМБ ЛБЛ УМЕДХЕФ ХЛТЕРЙФШУС. оЕНГЩ ВПНВЙМЙ ЕЕ ДЧБДГБФШ ЮБУПЧ РПДТСД, Б РПФПН, ЧЩВТПУЙЧ Ч ФЩМЩ ДЙЧЙЪЙЙ ОЕУЛПМШЛП ДЕУБОФПЧ Й ОБТХЫЙЧ ХРТБЧМЕОЙЕ Й УЧСЪШ, ПДОПЧТЕНЕООП РПД РТЙЛТЩФЙЕН БЧЙБГЙЙ УТБЪХ Ч ФТЕИ НЕУФБИ ОБЮБМЙ РЕТЕРТБЧХ ЮЕТЕЪ дОЕРТ. юБУФЙ ДЙЧЙЪЙЙ ВЩМЙ УНСФЩ, НЕУФБНЙ РПВЕЦБМЙ, НЕУФБНЙ ПЦЕУФПЮЕООП ДТБМЙУШ, ОП ЬФП ХЦЕ ОЕ НПЗМП ЙЪНЕОЙФШ ПВЭЕЗП ИПДБ ДЕМБ.

мАДЙ ЙЪ ЬФПК ДЙЧЙЪЙЙ ЫМЙ ОЕВПМШЫЙНЙ ЗТХРРБНЙ, РП ДЧПЕ Й РП ФТПЕ. пДОЙ ВЩМЙ У ПТХЦЙЕН, ДТХЗЙЕ ВЕЪ ПТХЦЙС. уЕТРЙМЙО, РПЗПЧПТЙЧ У ОЙНЙ, ЧУЕИ РПУФБЧЙМ Ч УФТПК, РЕТЕНЕЫБЧ У УПВУФЧЕООЩНЙ ВПКГБНЙ. оЕЧППТХЦЕООЩИ ПО РПУФБЧЙМ Ч УФТПК ВЕЪ ПТХЦЙС, УЛБЪБЧ, ЮФП РТЙДЕФУС УБНЙН ДПВЩФШ ЕЗП Ч ВПА, ПОП ДМС ОЙИ ОЕ ЪБРБУЕОП.

уЕТРЙМЙО ТБЪЗПЧБТЙЧБМ У МАДШНЙ ЛТХФП, ОП ОЕ ПВЙДОП. фПМШЛП УФБТЫЕНХ РПМЙФТХЛХ, ПРТБЧДЩЧБЧЫЕНХУС ФЕН, ЮФП ПО ЫЕМ ИПФС Й ВЕЪ ПТХЦЙС, ОП Ч РПМОПН ПВНХОДЙТПЧБОЙЙ Й У РБТФВЙМЕФПН Ч ЛБТНБОЕ, уЕТРЙМЙО ЦЕМЮОП ЧПЪТБЪЙМ, ЮФП ЛПННХОЙУФХ ОБ ЖТПОФЕ ОБДП ИТБОЙФШ ПТХЦЙЕ ОБТБЧОЕ У РБТФВЙМЕФПН.

НЩ ОЕ ОБ зПМЗПЖХ ЙДЕН, ФПЧБТЙЭ ДПТПЗПК, - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО, - Б ЧПАЕН. еУМЙ ЧБН МЕЗЮЕ, ЮФПВЩ ЖБЫЙУФЩ ЧБУ Л УФЕОЛЕ РПУФБЧЙМЙ, ЮЕН УЧПЕК ТХЛПК ЛПНЙУУБТУЛЙЕ ЪЧЕЪДЩ УТЩЧБФШ, - ЬФП ЪОБЮЙФ, ЮФП Х ЧБУ УПЧЕУФШ ЕУФШ. оП ОБН ПДОПЗП ЬФПЗП НБМП. нЩ ОЕ ЧУФБФШ Л УФЕОЛЕ ИПФЙН, Б ЖБЫЙУФПЧ Л УФЕОЛЕ РПУФБЧЙФШ. б ВЕЪ ПТХЦЙС ЬФПЗП ОЕ УПЧЕТЫЙЫШ. фБЛ-ФП ЧПФ! йДЙФЕ Ч УФТПК, Й ПЦЙДБА, ЮФП ЧЩ ВХДЕФЕ РЕТЧЩН, ЛФП РТЙПВТЕФЕФ УЕВЕ ПТХЦЙЕ Ч ВПА.

лПЗДБ УНХЭЕООЩК УФБТЫЙК РПМЙФТХЛ ПФПЫЕМ ОБ ОЕУЛПМШЛП ЫБЗПЧ, уЕТРЙМЙО ПЛМЙЛОХМ ЕЗП Й, ПФГЕРЙЧ ПДОХ ЙЪ ДЧХИ ЧЙУЕЧЫЙИ Х РПСУБ ЗТБОБФ-МЙНПОПЛ, РТПФСОХМ ОБ МБДПОЙ.

ДМС ОБЮБМБ ЧПЪШНЙФЕ!

уЙОГПЧ, Ч ЛБЮЕУФЧЕ БДЯАФБОФБ ЪБРЙУЩЧБЧЫЙК Ч ВМПЛОПФ ЖБНЙМЙЙ, ЪЧБОЙС Й ОПНЕТБ ЮБУФЕК, НПМЮБ ТБДПЧБМУС ФПНХ ЪБРБУХ ФЕТРЕОЙС Й УРПЛПКУФЧЙС, У ЛПФПТЩН уЕТРЙМЙО ЗПЧПТЙМ У МАДШНЙ.

оЕМШЪС РТПОЙЛОХФШ Ч ДХЫХ ЮЕМПЧЕЛБ, ОП уЙОГПЧХ ЪБ ЬФЙ ДОЙ ОЕ ТБЪ ЛБЪБМПУШ, ЮФП УБН уЕТРЙМЙО ОЕ ЙУРЩФЩЧБЕФ УФТБИБ УНЕТФЙ. оБЧЕТОПЕ, ЬФП ВЩМП ОЕ ФБЛ, ОП ЧЩЗМСДЕМП ФБЛ.

ч ФП ЦЕ ЧТЕНС уЕТРЙМЙО ОЕ ДЕМБМ ЧЙДХ, ЮФП ОЕ РПОЙНБЕФ, ЛБЛ ЬФП МАДЙ ВПСФУС, ЛБЛ ЬФП ПОЙ НПЗМЙ РПВЕЦБФШ, ТБУФЕТСФШУС, ВТПУЙФШ ПТХЦЙЕ. оБПВПТПФ, ПО ДБЧБМ РПЮХЧУФЧПЧБФШ ЙН, ЮФП РПОЙНБЕФ ЬФП, ОП Ч ФП ЦЕ ЧТЕНС ОБУФПКЮЙЧП ЧУЕМСМ Ч ОЙИ НЩУМШ, ЮФП ЙУРЩФБООЩК ЙНЙ УФТБИ Й РЕТЕЦЙФПЕ РПТБЦЕОЙЕ - ЧУЕ ЬФП Ч РТПЫМПН. юФП ФБЛ ВЩМП, ОП ФБЛ ВПМШЫЕ ОЕ ВХДЕФ, ЮФП ПОЙ РПФЕТСМЙ ПТХЦЙЕ, ОП НПЗХФ РТЙПВТЕУФЙ ЕЗП ЧОПЧШ. оБЧЕТОПЕ, РПЬФПНХ МАДЙ ОЕ ПФИПДЙМЙ ПФ уЕТРЙМЙОБ РПДБЧМЕООЩНЙ, ДБЦЕ ЛПЗДБ ПО ЗПЧПТЙМ У ОЙНЙ ЛТХФП. пО УРТБЧЕДМЙЧП ОЕ УОЙНБМ У ОЙИ ЧЙОЩ, ОП Й ОЕ РЕТЕЧБМЙЧБМ ЧУА ЧЙОХ ФПМШЛП ОБ ЙИ РМЕЮЙ. мАДЙ ЮХЧУФЧПЧБМЙ ЬФП Й ИПФЕМЙ ДПЛБЪБФШ, ЮФП ПО РТБЧ.

рЕТЕД ЧЕЮЕТОЙН РТЙЧБМПН РТПЙЪПЫМБ ЕЭЕ ПДОБ ЧУФТЕЮБ, ОЕРПИПЦБС ОБ ЧУЕ ДТХЗЙЕ. йЪ ДЧЙЗБЧЫЕЗПУС РП УБНПК ЮБЭПВЕ МЕУБ ВПЛПЧПЗП ДПЪПТБ РТЙЫЕМ УЕТЦБОФ, РТЙЧЕДС У УПВПК ДЧХИ ЧППТХЦЕООЩИ МАДЕК. пДЙО ЙЪ ОЙИ ВЩМ ОЙЪЛПТПУМЩК ЛТБУОПБТНЕЕГ, Ч РПФЕТФПК ЛПЦБОПК ЛХТФЛЕ РПЧЕТИ ЗЙНОБУФЕТЛЙ Й У ЧЙОФПЧЛПК ОБ РМЕЮЕ. дТХЗПК - ЧЩУПЛЙК, ЛТБУЙЧЩК ЮЕМПЧЕЛ МЕФ УПТПЛБ, У ПТМЙОЩН ОПУПН Й ЧЙДОЕЧЫЕКУС ЙЪ-РПД РЙМПФЛЙ ВМБЗПТПДОПК УЕДЙОПК, РТЙДБЧБЧЫЕК ЪОБЮЙФЕМШОПУФШ ЕЗП НПМПЦБЧПНХ, ЮЙУФПНХ, ВЕЪ НПТЭЙО МЙГХ; ОБ ОЕН ВЩМЙ ИПТПЫЙЕ ЗБМЙЖЕ Й ИТПНПЧЩЕ УБРПЗЙ, ОБ РМЕЮЕ ЧЙУЕМ ОПЧЕОШЛЙК рры, У ЛТХЗМЩН ДЙУЛПН, ОП РЙМПФЛБ ОБ ЗПМПЧЕ ВЩМБ ЗТСЪОБС, ЪБУБМЕООБС, Й ФБЛПК ЦЕ ЗТСЪОПК Й ЪБУБМЕООПК ВЩМБ ОЕУЛМБДОП УЙДЕЧЫБС ОБ ОЕН ЛТБУОПБТНЕКУЛБС ЗЙНОБУФЕТЛБ, ОЕ УИПДЙЧЫБСУС ОБ ЫЕЕ Й ЛПТПФЛБС Ч ТХЛБЧБИ.

ФПЧБТЙЭ ЛПНВТЙЗ, - РПДИПДС Л уЕТРЙМЙОХ ЧНЕУФЕ У ЬФЙНЙ ДЧХНС МАДШНЙ, ЛПУСУШ ОБ ОЙИ Й ДЕТЦБ ОБЗПФПЧЕ ЧЙОФПЧЛХ, УЛБЪБМ УЕТЦБОФ, - ТБЪТЕЫЙФЕ ДПМПЦЙФШ? рТЙЧЕМ ЪБДЕТЦБООЩИ. ъБДЕТЦБМ Й РТЙЧЕМ РПД ЛПОЧПЕН, РПФПНХ ЮФП ОЕ ПВЯСУОСАФ УЕВС, Б ФБЛЦЕ РП ЙИ ЧЙДХ. тБЪПТХЦБФШ ОЕ УФБМЙ, РПФПНХ ЮФП ПФЛБЪБМЙУШ, Б НЩ ОЕ ИПФЕМЙ ВЕЪ ОЕПВИПДЙНПУФЙ ПФЛТЩЧБФШ Ч МЕУХ ПЗПОШ.

ЪБНЕУФЙФЕМШ ОБЮБМШОЙЛБ ПРЕТБФЙЧОПЗП ПФДЕМБ ЫФБВБ БТНЙЙ РПМЛПЧОЙЛ вБТБОПЧ, - ПФТЩЧЙУФП, ВТПУЙЧ ТХЛХ Л РЙМПФЛЕ Й ЧЩФСОХЧЫЙУШ РЕТЕД уЕТРЙМЙОЩН Й УФПСЧЫЙН ТСДПН У ОЙН ыНБЛПЧЩН, УЕТДЙФП, У ОПФЛПК ПВЙДЩ УЛБЪБМ ЮЕМПЧЕЛ У БЧФПНБФПН.

ЙЪЧЙОСЕНУС, - ХУМЩЫБЧ ЬФП Й, Ч УЧПА ПЮЕТЕДШ, РТЙЛМБДЩЧБС ТХЛХ Л РЙМПФЛЕ, УЛБЪБМ РТЙЧЕДЫЙК ЪБДЕТЦБООЩИ УЕТЦБОФ.

Б ЮЕЗП ЧЩ ЙЪЧЙОСЕФЕУШ? - РПЧЕТОХМУС Л ОЕНХ уЕТРЙМЙО. - рТБЧЙМШОП УДЕМБМЙ, ЮФП ЪБДЕТЦБМЙ, Й РТБЧЙМШОП, ЮФП РТЙЧЕМЙ ЛП НОЕ. фБЛ ДЕКУФЧХКФЕ Й Ч ДБМШОЕКЫЕН. нПЦЕФЕ ЙДФЙ. рПРТПЫХ ЧБЫЙ ДПЛХНЕОФЩ, - ПФРХУФЙЧ УЕТЦБОФБ, РПЧЕТОХМУС ПО Л ЪБДЕТЦБООПНХ, ОЕ ОБЪЩЧБС ЕЗП РП ЪЧБОЙА.

зХВЩ Х ФПЗП ДТПЗОХМЙ, Й ПО ТБУФЕТСООП ХМЩВОХМУС. уЙОГПЧХ РПЛБЪБМПУШ, ЮФП ЬФПФ ЮЕМПЧЕЛ, ОБЧЕТОПЕ, ВЩМ ЪОБЛПН У уЕТРЙМЙОЩН, ОП ФПМШЛП УЕКЮБУ ХЪОБМ ЕЗП Й РПТБЦЕО ЧУФТЕЮЕК.

фБЛ ПОП Й ВЩМП. юЕМПЧЕЛ, ОБЪЧБЧЫЙК УЕВС РПМЛПЧОЙЛПН вБТБОПЧЩН Й ДЕКУФЧЙФЕМШОП ОПУЙЧЫЙК ЬФХ ЖБНЙМЙА Й ЪЧБОЙЕ Й УПУФПСЧЫЙК Ч ФПК ДПМЦОПУФЙ, ЛПФПТХА ПО ОБЪЧБМ, ЛПЗДБ ЕЗП РПДЧЕМЙ Л уЕТРЙМЙОХ, ВЩМ ФБЛ ДБМЕЛ ПФ НЩУМЙ, ЮФП РЕТЕД ОЙН ЪДЕУШ, Ч МЕУХ, Ч ЧПЕООПК ЖПТНЕ, ПЛТХЦЕООЩК ДТХЗЙНЙ ЛПНБОДЙТБНЙ, НПЦЕФ ПЛБЪБФШУС ЙНЕООП уЕТРЙМЙО, ЮФП Ч РЕТЧХА НЙОХФХ МЙЫШ ПФНЕФЙМ РТП УЕВС, ЮФП ЧЩУПЛЙК ЛПНВТЙЗ У ОЕНЕГЛЙН БЧФПНБФПН ОБ РМЕЮЕ ПЮЕОШ ОБРПНЙОБЕФ ЕНХ ЛПЗП-ФП.

УЕТРЙМЙО! - ЧПУЛМЙЛОХМ ПО, ТБЪЧЕДС ТХЛБНЙ, Й ФТХДОП ВЩМП РПОСФШ, ФП МЙ ЬФП ЦЕУФ ЛТБКОЕЗП ЙЪХНМЕОЙС, ФП МЙ ПО ИПЮЕФ ПВОСФШ уЕТРЙМЙОБ.

ДБ, С ЛПНВТЙЗ уЕТРЙМЙО, - ОЕПЦЙДБООП УХИЙН, ЦЕУФСОЩН ЗПМПУПН УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО, - ЛПНБОДЙТ ЧЧЕТЕООПК НОЕ ДЙЧЙЪЙЙ, Б ЧПФ ЛФП ЧЩ, РПЛБ ОЕ ЧЙЦХ. чБЫЙ ДПЛХНЕОФЩ!

УЕТРЙМЙО, С вБТБОПЧ, ФЩ ЮФП, У ХНБ УПЫЕМ?

Ч ФТЕФЙК ТБЪ РТПЫХ ЧБУ РТЕДЯСЧЙФШ ДПЛХНЕОФЩ, - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО ЧУЕ ФЕН ЦЕ ЦЕУФСОЩН ЗПМПУПН.

Х НЕОС ОЕФ ДПЛХНЕОФПЧ, - РПУМЕ ДПМЗПК РБХЪЩ УЛБЪБМ вБТБОПЧ.

ЛБЛ ФБЛ ОЕФ ДПЛХНЕОФПЧ?

ФБЛ ЧЩЫМП, С УМХЮБКОП РПФЕТСМ... пУФБЧЙМ Ч ФПК ЗЙНОБУФЕТЛЕ, ЛПЗДБ НЕОСМ ЧПФ ОБ ЬФХ... ЛТБУОПБТНЕКУЛХА. - вБТБОПЧ ЪБДЧЙЗБМ РБМШГБНЙ РП УЧПЕК ЪБУБМЕООПК, ОЕ РП ТПУФХ, ФЕУОПК ЗЙНОБУФЕТЛЕ.

ПУФБЧЙМЙ ДПЛХНЕОФЩ Ч ФПК ЗЙНОБУФЕТЛЕ? б РПМЛПЧОЙЮШЙ ЪОБЛЙ ТБЪМЙЮЙС Х ЧБУ ФПЦЕ ОБ ФПК ЗЙНОБУФЕТЛЕ?

ДБ, - ЧЪДПИОХМ вБТБОПЧ.

Б РПЮЕНХ ЦЕ С ДПМЦЕО ЧБН ЧЕТЙФШ, ЮФП ЧЩ ЪБНЕУФЙФЕМШ ОБЮБМШОЙЛБ ПРЕТБФЙЧОПЗП ПФДЕМБ БТНЙЙ РПМЛПЧОЙЛ вБТБОПЧ?

ОП ФЩ ЦЕ НЕОС ЪОБЕЫШ, НЩ ЦЕ У ФПВПК ЧНЕУФЕ Ч БЛБДЕНЙЙ УМХЦЙМЙ! - ХЦЕ УПЧУЕН РПФЕТСООП РТПВПТНПФБМ вБТБОПЧ.

РТЕДРПМПЦЙН, ЮФП ФБЛ, - ОЙУЛПМШЛП ОЕ УНСЗЮБСУШ, ЧУЕ У ФПК ЦЕ ОЕРТЙЧЩЮОПК ДМС уЙОГПЧБ ЦЕУФСОПК ЦЕУФЛПУФША УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО, - ОП ЕУМЙ ВЩ ЧЩ ЧУФТЕФЙМЙ ОЕ НЕОС, ЛФП ВЩ НПЗ РПДФЧЕТДЙФШ ЧБЫХ МЙЮОПУФШ, ЪЧБОЙЕ Й ДПМЦОПУФШ?

ЧПФ ПО, - РПЛБЪБМ вБТБОПЧ ОБ УФПСЧЫЕЗП ТСДПН У ОЙН ЛТБУОПБТНЕКГБ Ч ЛПЦБОПК ЛХТФЛЕ. - ьФП НПК ЧПДЙФЕМШ.

Б Х ЧБУ ЕУФШ ДПЛХНЕОФЩ, ФПЧБТЙЭ ВПЕГ? - ОЕ ЗМСДС ОБ вБТБОПЧБ, РПЧЕТОХМУС уЕТРЙМЙО Л ЛТБУОПБТНЕКГХ.

ЕУФШ... - ЛТБУОПБТНЕЕГ ОБ УЕЛХОДХ ЪБРОХМУС, ОЕ УТБЪХ ТЕЫЙЧ, ЛБЛ ПВТБФЙФШУС Л уЕТРЙМЙОХ, - ЕУФШ, ФПЧБТЙЭ ЗЕОЕТБМ! - пО ТБУРБИОХМ ЛПЦБОЛХ, ЧЩОХМ ЙЪ ЛБТНБОБ ЗЙНОБУФЕТЛЙ ПВЕТОХФХА Ч ФТСРЙГХ ЛТБУОПБТНЕКУЛХА ЛОЙЦЛХ Й РТПФСОХМ ЕЕ.

ФБЛ, - ЧУМХИ РТПЮЕМ уЕТРЙМЙО. - "лТБУОПБТНЕЕГ ъПМПФБТЕЧ рЕФТ йМШЙЮ, ЧПЙОУЛБС ЮБУФШ 2214". сУОП. - й ПО ПФДБМ ЛТБУОПБТНЕКГХ ЛОЙЦЛХ. - уЛБЦЙФЕ, ФПЧБТЙЭ ъПМПФБТЕЧ, ЧЩ НПЦЕФЕ РПДФЧЕТДЙФШ МЙЮОПУФШ, ЪЧБОЙЕ Й ДПМЦОПУФШ ЬФПЗП ЮЕМПЧЕЛБ, ЧНЕУФЕ У ЛПФПТЩН ЧБУ ЪБДЕТЦБМЙ? - й ПО, РП-РТЕЦОЕНХ ОЕ РПЧПТБЮЙЧБСУШ Л вБТБОПЧХ, РПЛБЪБМ ОБ ОЕЗП РБМШГЕН.

ФБЛ ФПЮОП, ФПЧБТЙЭ ЗЕОЕТБМ, ЬФП ДЕКУФЧЙФЕМШОП РПМЛПЧОЙЛ вБТБОПЧ, С ЕЗП ЧПДЙФЕМШ.

ЪОБЮЙФ, ЧЩ ХДПУФПЧЕТСЕФЕ, ЮФП ЬФП ЧБЫ ЛПНБОДЙТ?

ФБЛ ФПЮОП, ФПЧБТЙЭ ЗЕОЕТБМ.

ВТПУШ ЙЪДЕЧБФШУС, уЕТРЙМЙО! - ОЕТЧОП ЛТЙЛОХМ вБТБОПЧ.

оП уЕТРЙМЙО ДБЦЕ Й ЗМБЪПН ОЕ РПЧЕМ Ч ЕЗП УФПТПОХ.

ИПТПЫП, ЮФП ИПФШ ЧЩ НПЦЕФЕ ХДПУФПЧЕТЙФШ МЙЮОПУФШ ЧБЫЕЗП ЛПНБОДЙТБ, Б ФП, ОЕ ТПЧЕО ЮБУ, НПЗМЙ ВЩ Й ТБУУФТЕМСФШ ЕЗП. дПЛХНЕОФПЧ ОЕФ, ЪОБЛПЧ ТБЪМЙЮЙС ОЕФ, ЗЙНОБУФЕТЛБ У ЮХЦПЗП РМЕЮБ, УБРПЗЙ Й ВТЙДЦЙ ЛПНУПУФБЧУЛЙЕ... - зПМПУ уЕТРЙМЙОБ У ЛБЦДПК ЖТБЪПК УФБОПЧЙМУС ЧУЕ ЦЕУФЮЕ Й ЦЕУФЮЕ. - рТЙ ЛБЛЙИ ПВУФПСФЕМШУФЧБИ ПЛБЪБМЙУШ ЪДЕУШ? - УРТПУЙМ ПО РПУМЕ РБХЪЩ.

УЕКЮБУ С ФЕВЕ ЧУЕ ТБУУЛБЦХ... - ОБЮБМ ВЩМП вБТБОПЧ.

оП уЕТРЙМЙО, ОБ ЬФПФ ТБЪ РПМХПВЕТОХЧЫЙУШ, РТЕТЧБМ ЕЗП:

РПЛБ С ОЕ ЧБУ УРТБЫЙЧБА. зПЧПТЙФЕ... - УОПЧБ РПЧЕТОХМУС ПО Л ЛТБУОПБТНЕКГХ.

лТБУОПБТНЕЕГ, УОБЮБМБ ЪБРЙОБСУШ, Б РПФПН ЧУЕ ХЧЕТЕООЕК, УФТЕНСУШ ОЙЮЕЗП ОЕ ЪБВЩФШ, ОБЮБМ ТБУУЛБЪЩЧБФШ, ЛБЛ ПОЙ ФТЙ ДОС ОБЪБД, РТЙЕИБЧ ЙЪ БТНЙЙ, ЪБОПЮЕЧБМЙ Ч ЫФБВЕ ДЙЧЙЪЙЙ, ЛБЛ ХФТПН РПМЛПЧОЙЛ ХЫЕМ Ч ЫФБВ, Б ЛТХЗПН УТБЪХ ОБЮБМБУШ ВПНВЕЦЛБ, ЛБЛ ЧУЛПТЕ ПДЙО РТЙЕИБЧЫЙК ЙЪ ФЩМБ ЫПЖЕТ УЛБЪБМ, ЮФП ФБН ЧЩУБДЙМУС ОЕНЕГЛЙК ДЕУБОФ, Й ПО, ХУМЩЫБЧ ЬФП, ОБ ЧУСЛЙК УМХЮБК ЧЩЧЕМ НБЫЙОХ. б ЕЭЕ ЮЕТЕЪ ЮБУ РТЙВЕЦБМ РПМЛПЧОЙЛ, РПИЧБМЙМ ЕЗП, ЮФП НБЫЙОБ УФПЙФ ХЦЕ ОБЗПФПЧЕ, ЧУЛПЮЙМ Ч ОЕЕ Й РТЙЛБЪБМ УЛПТЕК ЗОБФШ ОБЪБД, Ч юБХУЩ. лПЗДБ ПОЙ ЧЩЕИБМЙ ОБ ЫПУУЕ, ЧРЕТЕДЙ ВЩМБ ХЦЕ УЙМШОБС УФТЕМШВБ Й ДЩН, ПОЙ УЧЕТОХМЙ ОБ РТПУЕМПЛ, РПЕИБМЙ РП ОЕНХ, ОП ПРСФШ ХУМЩЫБМЙ УФТЕМШВХ Й ХЧЙДЕМЙ ОБ РЕТЕЛТЕУФЛЕ ОЕНЕГЛЙЕ ФБОЛЙ. фПЗДБ ПОЙ УЧЕТОХМЙ ОБ ЗМХИХА МЕУОХА ДПТПЗХ, У ОЕЕ УЯЕИБМЙ РТСНП Ч МЕУ, Й РПМЛПЧОЙЛ РТЙЛБЪБМ ПУФБОПЧЙФШ НБЫЙОХ.

тБУУЛБЪЩЧБС ЧУЕ ЬФП, ЛТБУОПБТНЕЕГ ЙОПЗДБ ЙУЛПУБ ЧЪЗМСДЩЧБМ ОБ УЧПЕЗП РПМЛПЧОЙЛБ, ЛБЛ ВЩ ЙЭБ Х ФПЗП РПДФЧЕТЦДЕОЙС, Б ФПФ УФПСМ НПМЮБ, ОЙЪЛП ПРХУФЙЧ ЗПМПЧХ. дМС ОЕЗП ОБЮЙОБМПУШ УБНПЕ ФСЦЛПЕ, Й ПО РПОЙНБМ ЬФП.

РТЙЛБЪБМ ПУФБОПЧЙФШ НБЫЙОХ, - РПЧФПТЙМ РПУМЕДОЙЕ УМПЧБ ЛТБУОПБТНЕКГБ уЕТРЙМЙО, - Й ЮФП ДБМШЫЕ?

РПФПН ФПЧБТЙЭ РПМЛПЧОЙЛ РТЙЛБЪБМ НОЕ ЧЩОХФШ ЙЪ-РПД УЙДЕОШС НПА УФБТХА ЗЙНОБУФЕТЛХ Й РЙМПФЛХ, С ЛБЛ ТБЪ ОЕДБЧОП РПМХЮЙМ ОПЧПЕ ПВНХОДЙТПЧБОЙЕ, Б УФБТХА ЗЙНОБУФЕТЛХ Й РЙМПФЛХ РТЙ УЕВЕ ПУФБЧЙМ - ОБ ЧУСЛЙК УМХЮБК, ЕУМЙ РПД НБЫЙОПК МЕЦБФШ. фПЧБТЙЭ РПМЛПЧОЙЛ УОСМ УЧПА ЗЙНОБУФЕТЛХ Й ЖХТБЦЛХ Й ОБДЕМ НПА РЙМПФЛХ Й ЗЙНОБУФЕТЛХ, УЛБЪБМ, ЮФП РТЙДЕФУС ФЕРЕТШ РЕЫЛПН ЧЩИПДЙФШ ЙЪ ПЛТХЦЕОЙС, Й ЧЕМЕМ НОЕ ПВМЙФШ НБЫЙОХ ВЕОЪЙОПН Й РПДЦЕЮШ. оП ФПМШЛП С, - ЫПЖЕТ ЪБРОХМУС, - ОП ФПМШЛП С, ФПЧБТЙЭ ЗЕОЕТБМ, ОЕ ЪОБМ, ЮФП ФПЧБТЙЭ РПМЛПЧОЙЛ ЪБВЩМ ФБН ДПЛХНЕОФЩ, Ч УЧПЕК ЗЙНОБУФЕТЛЕ, С ВЩ, ЛПОЕЮОП, ОБРПНОЙМ, ЕУМЙ В ЪОБМ, Б ФП ФБЛ ЧУЕ ЧНЕУФЕ У НБЫЙОПК Й ЪБЦЕЗ.

пО ЮХЧУФЧПЧБМ УЕВС ЧЙОПЧБФЩН.

ЧЩ УМЩЫЙФЕ? - уЕТРЙМЙО РПЧЕТОХМУС Л вБТБОПЧХ. - чБЫ ВПЕГ УПЦБМЕЕФ, ЮФП ОЕ ОБРПНОЙМ ЧБН П ЧБЫЙИ ДПЛХНЕОФБИ. - ч ЗПМПУЕ ЕЗП РТПЪЧХЮБМБ ОБУНЕЫЛБ. - йОФЕТЕУОП, ЮФП РТПЙЪПЫМП ВЩ, ЕУМЙ В ПО ЧБН П ОЙИ ОБРПНОЙМ? - пО УОПЧБ РПЧЕТОХМУС Л ЫПЖЕТХ: - юФП ВЩМП ДБМШЫЕ?

ДБМШЫЕ ЫМЙ ДЧБ ДОС, РТСЮБУШ. рПЛБ ЧБУ ОЕ ЧУФТЕФЙМЙ...

ВМБЗПДБТА ЧБУ, ФПЧБТЙЭ ъПМПФБТЕЧ, - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО. - ъБОЕУЙ ЕЗП Ч УРЙУЛЙ, уЙОГПЧ. дПЗПОСКФЕ ЛПМПООХ Й УФБОПЧЙФЕУШ Ч УФТПК. дПЧПМШУФЧЙЕ РПМХЮЙФЕ ОБ РТЙЧБМЕ.

ыПЖЕТ ВЩМП ДЧЙОХМУС, РПФПН ПУФБОПЧЙМУС Й ЧПРТПУЙФЕМШОП РПУНПФТЕМ ОБ УЧПЕЗП РПМЛПЧОЙЛБ, ОП ФПФ РП-РТЕЦОЕНХ УФПСМ, ПРХУФЙЧ ЗМБЪБ Ч ЪЕНМА.

ЙДЙФЕ! - РПЧЕМЙФЕМШОП УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО. - чЩ УЧПВПДОЩ.

ыПЖЕТ ХЫЕМ. оБУФХРЙМБ ФСЦЕМБС ФЙЫЙОБ.

ЪБЮЕН ЧБН РПОБДПВЙМПУШ РТЙ НОЕ УРТБЫЙЧБФШ ЕЗП? нПЗМЙ ВЩ УРТПУЙФШ НЕОС, ОЕ ЛПНРТПНЕФЙТХС РЕТЕД ЛТБУОПБТНЕКГЕН.

Б С УРТПУЙМ ЕЗП РПФПНХ, ЮФП ВПМШЫЕ ДПЧЕТСА ТБУУЛБЪХ ВПКГБ У ЛТБУОПБТНЕКУЛПК ЛОЙЦЛПК, ЮЕН ТБУУЛБЪХ РЕТЕПДЕФПЗП РПМЛПЧОЙЛБ ВЕЪ ЪОБЛПЧ ТБЪМЙЮЙС Й ДПЛХНЕОФПЧ, - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО. - фЕРЕТШ НОЕ, РП ЛТБКОЕК НЕТЕ, СУОБ ЛБТФЙОБ. рТЙЕИБМЙ Ч ДЙЧЙЪЙА РТПУМЕДЙФШ ЪБ ЧЩРПМОЕОЙЕН РТЙЛБЪПЧ ЛПНБОДХАЭЕЗП БТНЙЕК. фБЛ ЙМЙ ОЕ ФБЛ?

ФБЛ, - ХРТСНП ЗМСДС Ч ЪЕНМА, УЛБЪБМ вБТБОПЧ.

Б ЧНЕУФП ЬФПЗП ХДТБМЙ РТЙ РЕТЧПК ПРБУОПУФЙ! чУЕ ВТПУЙМЙ Й ХДТБМЙ. фБЛ ЙМЙ ОЕ ФБЛ?

ОЕ УПЧУЕН.

ОЕ УПЧУЕН? б ЛБЛ?

оП вБТБОПЧ НПМЮБМ. лБЛ ОЙ УЙМШОП ЮХЧУФЧПЧБМ ПО УЕВС ПУЛПТВМЕООЩН, ЧПЪТБЦБФШ ВЩМП ОЕЮЕЗП.

УЛПНРТПНЕФЙТПЧБМ С ЕЗП РЕТЕД ЛТБУОПБТНЕКГЕН! фЩ УМЩЫЙЫШ, ыНБЛПЧ? - РПЧЕТОХМУС уЕТРЙМЙО Л ыНБЛПЧХ. - уНЕИХ РПДПВОП! пО УФТХУЙМ, УОСМ У УЕВС РТЙ ЛТБУОПБТНЕКГЕ ЛПНБОДЙТУЛХА ЗЙНОБУФЕТЛХ, ВТПУЙМ ДПЛХНЕОФЩ, Б С ЕЗП, ПЛБЪЩЧБЕФУС, УЛПНРТПНЕФЙТПЧБМ. оЕ С ЧБУ УЛПНРТПНЕФЙТПЧБМ РЕТЕД ЛТБУОПБТНЕКГЕН, Б ЧЩ УЧПЙН РПЪПТОЩН РПЧЕДЕОЙЕН УЛПНРТПНЕФЙТПЧБМЙ РЕТЕД ЛТБУОПБТНЕКГЕН ЛПНБОДОЩК УПУФБЧ БТНЙЙ. еУМЙ НОЕ ОЕ ЙЪНЕОСЕФ РБНСФШ, ЧЩ ВЩМЙ ЮМЕОПН РБТФЙЙ. юФП, РБТФЙКОЩК ВЙМЕФ ФПЦЕ УПЦЗМЙ?

ЧУЕ УЗПТЕМП, - ТБЪЧЕМ ТХЛБНЙ вБТБОПЧ.

ЧЩ ЗПЧПТЙФЕ, ЮФП УМХЮБКОП ЪБВЩМЙ Ч ЗЙНОБУФЕТЛЕ ЧУЕ ДПЛХНЕОФЩ? - ФЙИП УРТПУЙМ ЧРЕТЧЩЕ ЧУФХРЙЧЫЙК Ч ЬФПФ ТБЪЗПЧПТ ыНБЛПЧ.

УМХЮБКОП.

Б РП-НПЕНХ, ЧЩ МЦЕФЕ. рП-НПЕНХ, ЕУМЙ ВЩ ЧБЫ ЧПДЙФЕМШ ОБРПНОЙМ ЧБН П ОЙИ, ЧЩ ВЩ ЧУЕ ТБЧОП ЙЪВБЧЙМЙУШ ПФ ОЙИ РТЙ РЕТЧПН ХДПВОПН УМХЮБЕ.

ДМС ЮЕЗП? - УРТПУЙМ вБТБОПЧ.

ЬФП ХЦ ЧБН ЧЙДОЕЕ.

ОП С ЦЕ У ПТХЦЙЕН ЫЕМ.

ЕУМЙ ЧЩ ДПЛХНЕОФЩ УПЦЗМЙ, ЛПЗДБ ОБУФПСЭЕК ПРБУОПУФЙ Й ВМЙЪЛП ОЕ ВЩМП, ФП ПТХЦЙЕ ВТПУЙМЙ ВЩ РЕТЕД РЕТЧЩН ОЕНГЕН.

ПО ПТХЦЙЕ УЕВЕ ПУФБЧЙМ РПФПНХ, ЮФП Ч МЕУХ ЧПМЛПЧ ВПСМУС, - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО.

С РТПФЙЧ ОЕНГЕЧ ПУФБЧЙМ ПТХЦЙЕ, РТПФЙЧ ОЕНГЕЧ! - ОЕТЧОП ЧЩЛТЙЛОХМ вБТБОПЧ.

ОЕ ЧЕТА, - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО. - х ЧБУ, Х ЫФБВОПЗП ЛПНБОДЙТБ, ГЕМБС ДЙЧЙЪЙС РПД ТХЛБНЙ ВЩМБ, ФБЛ ЧЩ ЙЪ ОЕЕ ХДТБМЙ! лБЛ ЦЕ ЧБН ПДОПНХ У ОЕНГБНЙ ЧПЕЧБФШ?

ЖЕДПТ жЕДПТПЧЙЮ, П ЮЕН ДПМЗП ЗПЧПТЙФШ? с ОЕ НБМШЮЙЛ, ЧУЕ РПОЙНБА, - ЧДТХЗ ФЙИП УЛБЪБМ вБТБОПЧ.

оП ЙНЕООП ЬФП ЧОЕЪБРОПЕ УНЙТЕОЙЕ, УМПЧОП ЮЕМПЧЕЛ, ФПМШЛП ЮФП УЮЙФБЧЫЙК ОХЦОЩН ПРТБЧДЩЧБФШУС ЙЪП ЧУЕИ УЙМ, ЧДТХЗ ТЕЫЙМ, ЮФП ЕНХ РПМЕЪОЕК ЪБЗПЧПТЙФШ РП-ДТХЗПНХ, ЧЩЪЧБМП Х уЕТРЙМЙОБ ПУФТЩК РТЙМЙЧ ОЕДПЧЕТЙС.

ЮФП ЧЩ РПОЙНБЕФЕ?

УЧПА ЧЙОХ. с УНПА ЕЕ ЛТПЧША. дБКФЕ НОЕ ТПФХ, ОБЛПОЕГ, ЧЪЧПД, С ЦЕ ЧУЕ-ФБЛЙ ОЕ Л ОЕНГБН ЫЕМ, Б Л УЧПЙН, Ч ЬФП НПЦЕФЕ РПЧЕТЙФШ?

ОЕ ЪОБА, - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО. - рП-НПЕНХ, ОЙ Л ЛПНХ ЧЩ ОЕ ЫМЙ. рТПУФП ЫМЙ Ч ЪБЧЙУЙНПУФЙ ПФ ПВУФПСФЕМШУФЧ, ЛБЛ ПВЕТОЕФУС...

С РТПЛМЙОБА ФПФ ЮБУ, ЛПЗДБ УЦЕЗ ДПЛХНЕОФЩ... - УОПЧБ ОБЮБМ вБТБОПЧ, ОП уЕТРЙМЙО РЕТЕВЙМ ЕЗП:

ЮФП УЕКЮБУ ЦБМЕЕФЕ - ЧЕТА. цБМЕЕФЕ, ЮФП РПФПТПРЙМЙУШ, РПФПНХ ЮФП Л УЧПЙН РПРБМЙ, Б ЕУМЙ ВЩ ЧЩЫМП ЙОБЮЕ - ОЕ ЪОБА, ЦБМЕМЙ ВЩ. лБЛ, ЛПНЙУУБТ, - ПВТБФЙМУС ПО Л ыНБЛПЧХ, - ДБДЙН ЬФПНХ ВЩЧЫЕНХ РПМЛПЧОЙЛХ РПД ЛПНБОДХ ТПФХ?

ОЕФ, - УЛБЪБМ ыНБЛПЧ.

РП-НПЕНХ, ФПЦЕ. рПУМЕ ЧУЕЗП, ЮФП ЧЩЫМП, С УЛПТЕК ДПЧЕТА ЧБЫЕНХ ЧПДЙФЕМА ЛПНБОДПЧБФШ ЧБНЙ, ЮЕН ЧБН ЙН! - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО Й ЧРЕТЧЩЕ ОБ РПМФПОБ НСЗЮЕ ЧУЕЗП УЛБЪБООПЗП ДП ЬФПЗП ПВТБФЙМУС Л вБТБОПЧХ: - рПКДЙФЕ Й УФБОШФЕ Ч УФТПК У ЬФЙН ЧБЫЙН ОПЧЕОШЛЙН БЧФПНБФПН Й РПРТПВХКФЕ, ЛБЛ ЧЩ ЗПЧПТЙФЕ, УНЩФШ УЧПА ЧЙОХ ЛТПЧША... ОЕНГЕЧ, - РПУМЕ РБХЪЩ ДПВБЧЙМ ПО. - б РПОБДПВЙФУС - Й УЧПЕК. дБООПК ОБН ЪДЕУШ У ЛПНЙУУБТПН ЧМБУФША ЧЩ ТБЪЦБМПЧБОЩ Ч ТСДПЧЩЕ ДП ФЕИ РПТ, РПЛБ ОЕ ЧЩКДЕН Л УЧПЙН. б ФБН ЧЩ ПВЯСУОЙФЕ УЧПЙ РПУФХРЛЙ, Б НЩ - УЧПЕ УБНПХРТБЧУФЧП.

ЧУЕ? вПМШЫЕ ЧБН ОЕЮЕЗП НОЕ УЛБЪБФШ? - РПДОСЧ ОБ уЕТРЙМЙОБ ЪМЩЕ ЗМБЪБ, УРТПУЙМ вБТБОПЧ.

юФП-ФП ДТПЗОХМП Ч МЙГЕ уЕТРЙМЙОБ РТЙ ЬФЙИ УМПЧБИ; ПО ДБЦЕ ОБ УЕЛХОДХ ЪБЛТЩМ ЗМБЪБ, ЮФПВЩ УРТСФБФШ ЙИ ЧЩТБЦЕОЙЕ.

УЛБЦЙФЕ УРБУЙВП, ЮФП ЪБ ФТХУПУФШ ОЕ ТБУУФТЕМСМЙ, - ЧНЕУФП уЕТРЙМЙОБ ПФТЕЪБМ ыНБЛПЧ.

УЙОГПЧ, - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО, ПФЛТЩЧБС ЗМБЪБ, - ЪБОЕУЙФЕ Ч УРЙУЛЙ ЮБУФЙ ВПКГБ вБТБОПЧБ. рПКДЙФЕ У ОЙН, - ПО ЛЙЧОХМ Ч УФПТПОХ вБТБОПЧБ, - Л МЕКФЕОБОФХ иПТЩЫЕЧХ Й УЛБЦЙФЕ ЕНХ, ЮФП ВПЕГ вБТБОПЧ РПУФХРБЕФ Ч ЕЗП ТБУРПТСЦЕОЙЕ.

ФЧПС ЧМБУФШ, жЕДПТ жЕДПТПЧЙЮ, ЧУЕ ЧЩРПМОА, ОП ОЕ ЦДЙ, ЮФП С ФЕВЕ ЬФП ЪБВХДХ.

уЕТРЙМЙО ЪБМПЦЙМ ЪБ УРЙОХ ТХЛЙ, ИТХУФОХМ ЙНЙ Ч ЪБРСУФШСИ Й РТПНПМЮБМ.

РПКДЕНФЕ УП НОПК, - УЛБЪБМ вБТБОПЧХ уЙОГПЧ, Й ПОЙ УФБМЙ ДПЗПОСФШ ХЫЕДЫХА ЧРЕТЕД ЛПМПООХ.

ыНБЛПЧ РТЙУФБМШОП РПУНПФТЕМ ОБ уЕТРЙМЙОБ. уБН ЧЪЧПМОПЧБООЩК РТПЙУЫЕДЫЙН, ПО ЮХЧУФЧПЧБМ, ЮФП уЕТРЙМЙО РПФТСУЕО ЕЭЕ ВПМШЫЕ. чЙДЙНП, ЛПНВТЙЗ ФСЦЕМП РЕТЕЦЙЧБМ РПЪПТОПЕ РПЧЕДЕОЙЕ УФБТПЗП УПУМХЦЙЧГБ, П ЛПФПТПН, ОБЧЕТОП, ТБОШЫЕ ВЩМ УПЧУЕН ДТХЗПЗП, ЧЩУПЛПЗП НОЕОЙС.

ЖЕДПТ жЕДПТПЧЙЮ!

ЮФП? - УМПЧОП УРТПУПОПЛ, ДБЦЕ ЧЪДТПЗОХЧ, ПФПЪЧБМУС уЕТРЙМЙО: ПО РПЗТХЪЙМУС Ч УЧПЙ НЩУМЙ Й ЪБВЩМ, ЮФП ыНБЛПЧ ЙДЕФ ТСДПН У ОЙН, РМЕЮП Ч РМЕЮП.

ЮЕЗП ТБУУФТПЙМУС? дПМЗП ЧНЕУФЕ УМХЦЙМЙ? иПТПЫП ЕЗП ЪОБМЙ?

уЕТРЙМЙО РПУНПФТЕМ ОБ ыНБЛПЧБ ТБУУЕСООЩН ЧЪЗМСДПН Й ПФЧЕФЙМ У ОЕРПИПЦЕК ОБ УЕВС, ХДЙЧЙЧЫЕК ЛПНЙУУБТБ ХЛМПОЮЙЧПУФША:

Б НБМП МЙ ЛФП ЛПЗП ЪОБМ! дБЧБКФЕ МХЮЫЕ ДП РТЙЧБМБ ЫБЗХ РТЙВБЧЙН!

ыНБЛПЧ, ОЕ МАВЙЧЫЙК ОБЧСЪЩЧБФШУС, ЪБНПМЮБМ, Й ПОЙ ПВБ, РТЙВБЧЙЧ ЫБЗХ, ДП УБНПЗП РТЙЧБМБ ЫМЙ ТСДПН, ОЕ ЗПЧПТС ОЙ УМПЧБ, ЛБЦДЩК ЪБОСФЩК УЧПЙНЙ НЩУМСНЙ.

ыНБЛПЧ ОЕ ХЗБДБМ. иПФС вБТБОПЧ ДЕКУФЧЙФЕМШОП УМХЦЙМ У уЕТРЙМЙОЩН Ч БЛБДЕНЙЙ, уЕТРЙМЙО ОЕ ФПМШЛП ВЩМ П ОЕН ОЕ ЧЩУПЛПЗП НОЕОЙС, Б, ОБПВПТПФ, ВЩМ УБНПЗП ДХТОПЗП. пО УЮЙФБМ вБТБОПЧБ ОЕ МЙЫЕООЩН УРПУПВОПУФЕК ЛБТШЕТЙУФПН, ЙОФЕТЕУПЧБЧЫЙНУС ОЕ РПМШЪПК БТНЙЙ, Б МЙЫШ УПВУФЧЕООЩН РТПДЧЙЦЕОЙЕН РП УМХЦВЕ. рТЕРПДБЧБС Ч БЛБДЕНЙЙ, вБТБОПЧ ЗПФПЧ ВЩМ УЕЗПДОС РПДДЕТЦЙЧБФШ ПДОХ ДПЛФТЙОХ, Б ЪБЧФТБ ДТХЗХА, ОБЪЩЧБФШ ВЕМПЕ ЮЕТОЩН Й ЮЕТОПЕ ВЕМЩН. мПЧЛП РТЙНЕОССУШ Л ФПНХ, ЮФП, ЛБЛ ЕНХ ЛБЪБМПУШ, НПЗМП РПОТБЧЙФШУС "ОБЧЕТИХ", ПО ОЕ ВТЕЪЗПЧБМ РПДДЕТЦЙЧБФШ ДБЦЕ РТСНЩЕ ЪБВМХЦДЕОЙС, ПУОПЧБООЩЕ ОБ ОЕЪОБОЙЙ ЖБЛФПЧ, ЛПФПТЩЕ УБН ПО РТЕЛТБУОП ЪОБМ.

еЗП ЛПОШЛПН ВЩМЙ ДПЛМБДЩ Й УППВЭЕОЙС ПВ БТНЙСИ РТЕДРПМБЗБЕНЩИ РТПФЙЧОЙЛПЧ; ЧЩЙУЛЙЧБС ДЕКУФЧЙФЕМШОЩЕ Й НОЙНЩЕ УМБВПУФЙ, ПО ХЗПДМЙЧП ЪБНБМЮЙЧБМ ЧУЕ УЙМШОЩЕ Й ПРБУОЩЕ УФПТПОЩ ВХДХЭЕЗП ЧТБЗБ. уЕТРЙМЙО, ОЕУНПФТС ОБ ЧУА ФПЗДБЫОАА УМПЦОПУФШ ТБЪЗПЧПТПЧ ОБ ФБЛЙЕ ФЕНЩ, ДЧБЦДЩ ПВТХЗБМ ЪБ ЬФП вБТБОПЧБ У ЗМБЪХ ОБ ЗМБЪ, Б Ч ФТЕФЙК ТБЪ РХВМЙЮОП.

еНХ РПФПН РТЙЫМПУШ ЧУРПНОЙФШ ПВ ЬФПН РТЙ УПЧЕТЫЕООП ОЕПЦЙДБООЩИ ПВУФПСФЕМШУФЧБИ; Й ПДЙО ВПЗ ЪОБЕФ, ЛБЛПЗП ФТХДБ УФПЙМП ЕНХ УЕКЮБУ, ЧП ЧТЕНС ТБЪЗПЧПТБ У вБТБОПЧЩН, ОЕ ЧЩТБЪЙФШ ЧУЕЗП ФПЗП, ЮФП ЧДТХЗ ЧУЛПМЩИОХМПУШ Ч ЕЗП ДХЫЕ.

пО ОЕ ЪОБМ, РТБЧ ПО ЙМЙ ОЕ РТБЧ, ДХНБС П вБТБОПЧЕ ФП, ЮФП ПО П ОЕН ДХНБМ, ОП ЪБФП ПО ФЧЕТДП ЪОБМ, ЮФП УЕКЮБУ ОЕ ЧТЕНС Й ОЕ НЕУФП ДМС ЧПУРПНЙОБОЙК, ИПТПЫЙИ ЙМЙ РМПИЙИ - ВЕЪТБЪМЙЮОП!

уБНЩН ФТХДОЩН Ч ЙИ ТБЪЗПЧПТЕ ВЩМП НЗОПЧЕОЙЕ, ЛПЗДБ вБТБОПЧ ЧДТХЗ ЧПРТПУЙФЕМШОП Й ЪМП ЗМСОХМ ЕНХ РТСНП Ч ЗМБЪБ. оП, ЛБЦЕФУС, ПО ЧЩДЕТЦБМ Й ЬФПФ ЧЪЗМСД, Й вБТБОПЧ ХЫЕМ ХУРПЛПЕООЩК, РП ЛТБКОЕК НЕТЕ УХДС РП ЕЗП РТПЭБМШОПК ОБЗМПК ЖТБЪЕ.

юФП Ц, РХУФШ ФБЛ! пО, уЕТРЙМЙО, ОЕ ЦЕМБЕФ Й ОЕ НПЦЕФ ЙНЕФШ ОЙЛБЛЙИ МЙЮОЩИ УЮЕФПЧ У ОБИПДСЭЙНУС Х ОЕЗП Ч РПДЮЙОЕОЙЙ ВПКГПН вБТБОПЧЩН. еУМЙ ФПФ ВХДЕФ ИТБВТП ДТБФШУС, уЕТРЙМЙО РПВМБЗПДБТЙФ ЕЗП РЕТЕД УФТПЕН; ЕУМЙ ФПФ ЮЕУФОП УМПЦЙФ ЗПМПЧХ, уЕТРЙМЙО ДПМПЦЙФ ПВ ЬФПН; ЕУМЙ ФПФ УФТХУЙФ Й РПВЕЦЙФ, уЕТРЙМЙО РТЙЛБЦЕФ ТБУУФТЕМСФШ ЕЗП, ФБЛ ЦЕ ЛБЛ РТЙЛБЪБМ ВЩ ТБУУФТЕМСФШ ЧУСЛПЗП ДТХЗПЗП. чУЕ РТБЧЙМШОП. оП ЛБЛ ФСЦЕМП ОБ ДХЫЕ!

рТЙЧБМ УДЕМБМЙ ПЛПМП МАДУЛПЗП ЦЙМШС, ЧРЕТЧЩЕ ЪБ ДЕОШ РПРБЧЫЕЗПУС Ч МЕУХ. оБ ЛТБА ТБУРБИБООПК РПД ПЗПТПД РХУФПЫЙ УФПСМБ УФБТБС ЙЪВБ МЕУОЙЛБ. фХФ ЦЕ, ОЕРПДБМЕЛХ, ВЩМ Й ЛПМПДЕГ, ПВТБДПЧБЧЫЙК ЙУФПНМЕООЩИ ЦБТПК МАДЕК.

уЙОГПЧ, ПФЧЕДС вБТБОПЧБ Л иПТЩЫЕЧХ, ЪБЫЕМ Ч ЙЪВХ. пОБ УПУФПСМБ ЙЪ ДЧХИ ЛПНОБФ; ДЧЕТШ ЧП ЧФПТХА ВЩМБ ЪБЛТЩФБ; ПФФХДБ УМЩЫБМУС РТПФСЦОЩК, ОПАЭЙК ЦЕОУЛЙК РМБЮ. рЕТЧБС ЛПНОБФБ ВЩМБ ПЛМЕЕОБ РП ВТЕЧОБН УФБТЩНЙ ЗБЪЕФБНЙ. ч РТБЧПН ХЗМХ ЧЙУЕМБ ВПЦОЙГБ У ВЕДОЩНЙ, ВЕЪ ТЙЪ, ЙЛПОБНЙ. оБ ЫЙТПЛПК МБЧЛЕ ТСДПН У ДЧХНС ЛПНБОДЙТБНЙ, ЪБЫЕДЫЙНЙ Ч ЙЪВХ ТБОШЫЕ уЙОГПЧБ, ОЕРПДЧЙЦОП Й ВЕЪНПМЧОП УЙДЕМ УФТПЗЙК ЧПУШНЙДЕУСФЙМЕФОЙК УФБТЙЛ, ПДЕФЩК ЧП ЧУЕ ЮЙУФПЕ - ВЕМХА ТХВБИХ Й ВЕМЩЕ РПТФЩ. чУЕ МЙГП ЕЗП ВЩМП ЙЪТЕЪБОП НПТЭЙОБНЙ, ЗМХВПЛЙНЙ, ЛБЛ ФТЕЭЙОЩ, Б ОБ ИХДПК ЫЕЕ ОБ ЙУФЕТФПК НЕДОПК ГЕРПЮЛЕ ЧЙУЕМ ОБФЕМШОЩК ЛТЕУФ.

нБМЕОШЛБС АТЛБС ВБВЛБ, ОБЧЕТОПЕ, ТПЧЕУОЙГБ УФБТЙЛБ РП ЗПДБН, ОП ЛБЪБЧЫБСУС ЗПТБЪДП НПМПЦЕ ЕЗП ЙЪ-ЪБ УЧПЙИ ВЩУФТЩИ ДЧЙЦЕОЙК, ЧУФТЕФЙМБ уЙОГПЧБ РПЛМПОПН, УОСМБ У ЪБЧЕЫЕООПК ТХЫОЙЛПН УФЕООПК РПМЛЙ ЕЭЕ ПДЙО ЗТБОЕОЩК УФБЛБО Й РПУФБЧЙМБ ЕЗП РЕТЕД уЙОГПЧЩН ОБ УФПМ, ЗДЕ ХЦЕ УФПСМЙ ДЧБ УФБЛБОБ Й ВБДЕКЛБ. дП РТЙИПДБ уЙОГПЧБ ВБВЛБ ХЗПЭБМБ НПМПЛПН ЪБЫЕДЫЙИ Ч ЙЪВХ ЛПНБОДЙТПЧ.

уЙОГПЧ УРТПУЙМ Х ОЕЕ, ОЕМШЪС МЙ ЮЕЗП-ОЙВХДШ УПВТБФШ РПЛХЫБФШ ДМС ЛПНБОДЙТБ Й ЛПНЙУУБТБ ДЙЧЙЪЙЙ, ДПВБЧЙЧ, ЮФП ИМЕВ Х ОЙИ ЕУФШ УЧПК.

ЮЕН ЦЕ ХЗПУФЙФШ ФЕРЕТШ, НПМПЮЛПН ФПМШЛП. - вБВЛБ УПЛТХЫЕООП ТБЪЧЕМБ ТХЛБНЙ. - тБЪЧЕ ЮФП РЕЮШ ТБЪЦЕЮШ, ЛБТФПЫЛЙ УЧБТЙФШ, ЛПМЙ ЧТЕНС ЕУФШ.

уЙОГПЧ ОЕ ЪОБМ, ИЧБФЙФ МЙ ЧТЕНЕОЙ, ОП УЧБТЙФШ ЛБТФПЫЛЙ ОБ ЧУСЛЙК УМХЮБК РПРТПУЙМ.

УФБТБС ЛБТФПЫЛБ ПУФБМБУШ ЕЭЕ, РТПЫМПЗПДОСС... - УЛБЪБМБ ВБВЛБ Й УФБМБ ИМПРПФБФШ Х РЕЮЛЙ.

уЙОГПЧ ЧЩРЙМ УФБЛБО НПМПЛБ; ЕНХ ИПФЕМПУШ ЧЩРЙФШ ЕЭЕ, ОП, ЪБЗМСОХЧ Ч ВБДЕКЛХ, Ч ЛПФПТПК ПУФБМПУШ НЕОШЫЕ РПМПЧЙОЩ, ПО РПУФЕУОСМУС. пВБ ЛПНБОДЙТБ, ЛПФПТЩН ФПЦЕ, ОБЧЕТОПЕ, ИПФЕМПУШ ЧЩРЙФШ ЕЭЕ РП УФБЛБОХ, РТПУФЙМЙУШ Й ЧЩЫМЙ. уЙОГПЧ ПУФБМУС У ВБВЛПК Й УФБТЙЛПН. рПУХЕФЙЧЫЙУШ Х РЕЮЛЙ Й РПДМПЦЙЧ РПД ДТПЧБ МХЮЙОХ, ВБВЛБ РПЫМБ Ч УПУЕДОАА ЛПНОБФХ Й ЮЕТЕЪ НЙОХФХ ЧЕТОХМБУШ УП УРЙЮЛБНЙ. пВБ ТБЪБ, ЛПЗДБ ПОБ ПФЛТЩЧБМБ Й ЪБЛТЩЧБМБ ДЧЕТШ, ЗТПНЛЙК ОПАЭЙК РМБЮ ЧУРМЕУЛБНЙ ЧЩТЩЧБМУС ПФФХДБ.

ЮФП ЬФП Х ЧБУ, ЛФП РМБЮЕФ? - УРТПУЙМ уЙОГПЧ.

ДХОШЛБ ЗПМПУЙФ, ЧОХЮЛБ НПС. х ОЕК РБТОС ХВЙМП. пО УХИПТХЛПК, ЕЗП ОБ ЧПКОХ ОЕ ЧЪСМЙ. рПЗОБМЙ ЙЪ оЕМЙДПЧБ ЛПМИПЪОПЕ УФБДП, ПО УП УФБДПН РПЫЕМ, Й, ЛБЛ ЫПУУЕ РЕТЕИПДЙМЙ, РП ОЙН ВПНВЩ УВТПУЙМЙ Й ХВЙМЙ. чФПТПК ДЕОШ ЧПЕФ, - ЧЪДПИОХМБ ВБВЛБ.

пОБ ТБЪПЦЗМБ МХЮЙОХ, РПУФБЧЙМБ ОБ ПЗПОШ ЮХЗХОПЛ У ХЦЕ ЪБТБОЕЕ, ОБЧЕТОПЕ ДМС УЕВС, РПНЩФПК ЛБТФПЫЛПК, РПФПН УЕМБ ТСДПН УП УЧПЙН УФБТЙЛПН ОБ МБЧЛЕ Й, ПВМПЛПФСУШ ОБ УФПМ, РТЙЗПТАОЙМБУШ.

ЧУЕ Х ОБУ ОБ ЧПКОЕ. уЩОЩ ОБ ЧПКОЕ, ЧОХЛЙ ОБ ЧПКОЕ. б УЛПТП МЙ ОЕНЕГ УАДБ РТЙДЕФ, Б?

ОЕ ЪОБА.

Б ФП РТЙИПДЙМЙ ЙЪ оЕМЙДПЧБ, ЗПЧПТЙМЙ, ЮФП ОЕНЕГ ХЦЕ Ч юБХУБИ ВЩМ.

ОЕ ЪОБА. - уЙОГПЧ Й Ч УБНПН ДЕМЕ ОЕ ЪОБМ, ЮФП ПФЧЕФЙФШ.

ДПМЦОП, УЛПТП, - УЛБЪБМБ ВБВЛБ. - уФБДБ ХЦЕ РСФШ ДЕО, ЛБЛ ЗПОАФ, ЪТС ВЩ ОЕ УФБМЙ. й НЩ ЧПФ, - РПЛБЪБМБ ПОБ УХИПОШЛПК ТХЛПК ОБ ВБДЕКЛХ, - РПУМЕДОЕЕ НПМПЮЛП РШЕН. фПЦЕ ЛПТПЧХ ПФДБМЙ. рХУФШ ЗПОАФ, ДБУФ ВПЗ, ЛПЗДБ Й ПВТБФОП РТЙЗПОАФ. уПУЕДЛБ ЗПЧПТЙМБ, Ч оЕМЙДПЧЕ ОБТПДХ НБМП ПУФБМПУШ, ЧУЕ ХИПДАФ...

пОБ ЗПЧПТЙМБ ЧУЕ ЬФП, Б УФБТЙЛ УЙДЕМ Й НПМЮБМ; ЪБ ЧУЕ ЧТЕНС, ЮФП уЙОГПЧ ВЩМ Ч ЙЪВЕ, ПО ФБЛ Й ОЕ УЛБЪБМ ОЙ ПДОПЗП УМПЧБ. пО ВЩМ ПЮЕОШ УФБТ Й, ЛБЪБМПУШ, ИПФЕМ ХНЕТЕФШ ФЕРЕТШ ЦЕ, ОЕ ДПЦЙДБСУШ, ЛПЗДБ ЧУМЕД ЪБ ЬФЙНЙ МАДШНЙ Ч ЛТБУОПБТНЕКУЛПК ЖПТНЕ Ч ЕЗП ЙЪВХ ЪБКДХФ ОЕНГЩ. й ФБЛБС ЗТХУФШ ПИЧБФЩЧБМБ РТЙ ЧЪЗМСДЕ ОБ ОЕЗП, ФБЛБС ФПУЛБ УМЩЫБМБУШ Ч ОПАЭЕН ЦЕОУЛПН ТЩДБОЙЙ ЪБ УФЕОПК, ЮФП уЙОГПЧ ОЕ ЧЩДЕТЦБМ Й ЧЩЫЕМ, УЛБЪБЧ, ЮФП УЕКЮБУ ЧЕТОЕФУС.

еДЧБ УРХУФЙЧЫЙУШ У ЛТЩМШГБ, ПО ХЧЙДЕМ РПДИПДЙЧЫЕЗП Л ЙЪВЕ уЕТРЙМЙОБ.

ФПЧБТЙЭ ЛПНВТЙЗ... - ОБЮБМ ПО.

оП, ПРЕТЕДЙЧ ЕЗП, Л уЕТРЙМЙОХ РПДВЕЦБМБ ДБЧЕЫОСС НБМЕОШЛБС ЧТБЮЙИБ Й, ЧПМОХСУШ, УЛБЪБМБ, ЮФП РПМЛПЧОЙЛ ъБКЮЙЛПЧ РТПУЙМ УЕКЮБУ ЦЕ РПДПКФЙ Л ОЕНХ.

РПФПН ЪБКДХ, ЕУМЙ ХУРЕА, - НБИОХМ ТХЛПК уЕТРЙМЙО Ч ПФЧЕФ ОБ РТПУШВХ уЙОГПЧБ ЪБКФЙ ПФДПИОХФШ Ч ЙЪВЕ Й УЧЙОГПЧЩНЙ ЫБЗБНЙ РПЫЕМ ЪБ НБМЕОШЛПК ЧТБЮЙИПК.

ъБКЮЙЛПЧ МЕЦБМ ОБ ОПУЙМЛБИ Ч ФЕОЙ, РПД ЗХУФЩНЙ ЛХУФБНЙ ПТЕЫОЙЛБ. еЗП ФПМШЛП ЮФП ОБРПЙМЙ ЧПДПК; ОБЧЕТОПЕ, ПО ЗМПФБМ ЕЕ У ФТХДПН: ЧПТПФОЙЛ ЗЙНОБУФЕТЛЙ Й РМЕЮЙ ВЩМЙ Х ОЕЗП НПЛТЩЕ.

С ЪДЕУШ, оЙЛПМБК рЕФТПЧЙЮ. - уЕТРЙМЙО УЕМ ОБ ЪЕНМА ТСДПН У ъБКЮЙЛПЧЩН.

ъБКЮЙЛПЧ ПФЛТЩМ ЗМБЪБ ФБЛ НЕДМЕООП, УМПЧОП ДБЦЕ ЬФП ДЧЙЦЕОЙЕ ФТЕВПЧБМП ПФ ОЕЗП ОЕЙНПЧЕТОПЗП ХУЙМЙС.

УМХЫБК, жЕДС, - ЫЕРПФПН УЛБЪБМ ПО, ЧРЕТЧЩЕ ФБЛ ПВТБЭБСУШ Л уЕТРЙМЙОХ, - ЪБУФТЕМЙ НЕОС. оЕФ УЙМ НХЮЙФШУС, ПЛБЦЙ ХУМХЗХ.

ОЕ НПЗХ, - ДТПЗОХЧЫЙН ЗПМПУПН УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО.

ЕУМЙ ВЩ С ФПМШЛП УБН НХЮЙМУС, Б ФП ЧУЕИ ПВТЕНЕОСА. - ъБКЮЙЛПЧ У ФТХДПН ЧЩДЩИБМ ЛБЦДПЕ УМПЧП.

ОЕ НПЗХ, - РПЧФПТЙМ уЕТРЙМЙО.

ДБК РЙУФПМЕФ, УБН ЪБУФТЕМАУШ.

уЕТРЙМЙО НПМЮБМ.

ПФЧЕФУФЧЕООПУФЙ ВПЙЫШУС?

ОЕМШЪС ФЕВЕ УФТЕМСФШУС, - УПВТБМУС ОБЛПОЕГ У ДХИПН уЕТРЙМЙО, - ОЕ ЙНЕЕЫШ РТБЧБ. оБ МАДЕК РПДЕКУФЧХЕФ. еУМЙ В НЩ У ФПВПК ЧДЧПЕН ЫМЙ...

пО ОЕ ДПЗПЧПТЙМ ЖТБЪЩ, ОП ХНЙТБАЭЙК ъБКЮЙЛПЧ ОЕ ФПМШЛП РПОСМ, ОП Й РПЧЕТЙМ, ЮФП, ВХДШ ПОЙ ЧДЧПЕН, уЕТРЙМЙО ОЕ ПФЛБЪБМ ВЩ ЕНХ Ч РТБЧЕ ЪБУФТЕМЙФШУС.

БИ, ЛБЛ С НХЮБАУШ, - ПО ЪБЛТЩМ ЗМБЪБ, - ЛБЛ НХЮБАУШ, уЕТРЙМЙО, ЕУМЙ ВЩ ФЩ ЪОБМ, УЙМ НПЙИ ОЕФ! хУЩРЙ НЕОС, РТЙЛБЦЙ ЧТБЮХ, ЮФПВЩ ХУЩРЙМБ, С ЕЕ РТПУЙМ - ОЕ ДБЕФ, ЗПЧПТЙФ, ОЕФХ. фЩ РТПЧЕТШ, НПЦЕФ, ЧТЕФ?

фЕРЕТШ ПО УОПЧБ МЕЦБМ ОЕРПДЧЙЦОП, ЪБЛТЩЧ ЗМБЪБ Й УЦБЧ ЗХВЩ. уЕТРЙМЙО ЧУФБМ Й, ПФПКДС Ч УФПТПОХ, РПДПЪЧБМ Л УЕВЕ ЧТБЮЙИХ.

ВЕЪОБДЕЦОП? - УРТПУЙМ ПО ФЙИП.

пОБ ФПМШЛП ЧУРМЕУОХМБ УЧПЙНЙ НБМЕОШЛЙНЙ ТХЮЛБНЙ.

ЮФП ЧЩ УРТБЫЙЧБЕФЕ? с ХЦЕ ФТЙ ТБЪБ ДХНБМБ, ЮФП УПЧУЕН ХНЙТБЕФ. оЕУЛПМШЛП ЮБУПЧ ПУФБМПУШ ЦЙФШ, УБНПЕ ДПМЗПЕ.

ЕУФШ Х ЧБУ ЮФП-ОЙВХДШ ХУЩРЙФШ ЕЗП? - ФЙИП, ОП ТЕЫЙФЕМШОП УРТПУЙМ уЕТРЙМЙО.

чТБЮЙИБ ЙУРХЗБООП РПУНПФТЕМБ ОБ ОЕЗП ВПМШЫЙНЙ ДЕФУЛЙНЙ ЗМБЪБНЙ.

ЬФП ОЕМШЪС!

С ЪОБА, ЮФП ОЕМШЪС, ПФЧЕФУФЧЕООПУФШ НПС. еУФШ ЙМЙ ОЕФ?

ОЕФ, - УЛБЪБМБ ЧТБЮЙИБ, Й ЕНХ РПЛБЪБМПУШ, ЮФП ПОБ ОЕ УПМЗБМБ.

ОЕФ УЙМ УНПФТЕФШ, ЛБЛ ЮЕМПЧЕЛ НХЮБЕФУС.

Б Х НЕОС, ДХНБЕФЕ, ЕУФШ УЙМЩ? - ПФЧЕФЙМБ ПОБ Й, ОЕПЦЙДБООП ДМС уЕТРЙМЙОБ, ЪБРМБЛБМБ, ТБЪНБЪЩЧБС УМЕЪЩ РП МЙГХ.

уЕТРЙМЙО ПФЧЕТОХМУС ПФ ОЕЕ, РПДПЫЕМ Л ъБКЮЙЛПЧХ Й УЕМ ТСДПН, ЧЗМСДЩЧБСУШ Ч ЕЗП МЙГП.

мЙГП ЬФП РЕТЕД УНЕТФША ПУХОХМПУШ Й ПФ ИХДПВЩ РПНПМПДЕМП. уЕТРЙМЙО ЧДТХЗ ЧУРПНОЙМ, ЮФП ъБКЮЙЛПЧ ОБ ГЕМЩИ ЫЕУФШ МЕФ НПМПЦЕ ЕЗП Й Л ЛПОГХ ЗТБЦДБОУЛПК ВЩМ ЕЭЕ НПМПДЩН ЛПНЧЪЧПДБ, ЛПЗДБ ПО, уЕТРЙМЙО, ХЦЕ ЛПНБОДПЧБМ РПМЛПН. й ПФ ЬФПЗП ДБМЕЛПЗП ЧПУРПНЙОБОЙС ЗПТЕЮШ УФБТЫЕЗП, Х ЛПФПТПЗП ХНЙТБЕФ ОБ ТХЛБИ НМБДЫЙК, ПИЧБФЙМБ ДХЫХ ПДОПЗП, ХЦЕ ОЕНПМПДПЗП, ЮЕМПЧЕЛБ ОБД ФЕМПН ДТХЗПЗП.

"бИ, ъБКЮЙЛПЧ, ъБКЮЙЛПЧ, - РПДХНБМ уЕТРЙМЙО, - ОЕ ИЧБФБМ ЪЧЕЪД У ОЕВБ, ЛПЗДБ ВЩМ Х НЕОС ОБ УФБЦЙТПЧЛЕ, УМХЦЙМ РП-ТБЪОПНХ - Й МХЮЫЕ Й ИХЦЕ ДТХЗЙИ, РПФПН ЧПЕЧБМ ОБ ЖЙОУЛПК, ОБЧЕТОПЕ ИТБВТП: ДЧБ ПТДЕОБ ДБТПН ОЕ ДБДХФ, ДБ Й РПД нПЗЙМЕЧПН ОЕ УФТХУЙМ, ОЕ ТБУФЕТСМУС, ЛПНБОДПЧБМ, РПЛБ УФПСМ ОБ ОПЗБИ, Б ФЕРЕТШ ЧПФ МЕЦЙЫШ Й ХНЙТБЕЫШ ЪДЕУШ, Ч МЕУХ, Й ОЕ ЪОБЕЫШ Й ОЙЛПЗДБ ОЕ ХЪОБЕЫШ, ЛПЗДБ Й ЗДЕ ЛПОЮЙФУС ЬФБ ЧПКОБ... ОБ ЛПФПТПК ФЩ У УБНПЗП ОБЮБМБ ИМЕВОХМ ФБЛПЗП ЗПТС..."

ИПФШ ВЩ ОПНЕТ ДЙЧЙЪЙЙ УПИТБОЙФШ, - ПФЛТЩЧ ЗМБЪБ Й ЪБНЕФЙЧ УЙДСЭЕЗП ТСДПН уЕТРЙМЙОБ, ЫЕРПФПН УЛБЪБМ ъБКЮЙЛПЧ.

оЕФ, ПО ОЕ ВЩМ Ч ЪБВЩФШЙ, ПО МЕЦБМ Й ДХНБМ РПЮФЙ П ФПН ЦЕ, П ЮЕН ДХНБМ уЕТРЙМЙО.

Б РПЮЕНХ ВЩ ЕЗП ОЕ УПИТБОЙФШ? - ХЧЕТЕООП УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО. - чЩОЕУЕН ЪОБНС, ЧЩКДЕН У ПТХЦЙЕН, ДПМПЦЙН, ЛБЛ ЧПЕЧБМЙ. рПЮЕНХ ЦЕ ОЕ УПИТБОЙФШ? нЩ ЕЗП ОЕ ЪБРСФОБМЙ Й ОЕ ЪБРСФОБЕН, ДБА ФЕВЕ ЛПННХОЙУФЙЮЕУЛПЕ УМПЧП...

ЧУЕ В ОЙЮЕЗП, - ЪБЛТЩМ ЗМБЪБ ъБКЮЙЛПЧ, - ФПМШЛП ВПМШОП ПЮЕОШ. йДЙ, Х ФЕВС ДЕМБ! - УПЧУЕН ХЦЕ ФЙИП, ЮЕТЕЪ УЙМХ, РТПЗПЧПТЙМ ПО Й УОПЧБ ЪБЛХУЙМ ПФ ВПМЙ ЗХВХ...

ч ЧПУЕНШ ЮБУПЧ ЧЕЮЕТБ ПФТСД уЕТРЙМЙОБ РПДПЫЕМ Л АЗП-ЧПУФПЮОПК ЮБУФЙ МЕУБ. дБМШЫЕ, УХДС РП ЛБТФЕ, ЫМП ЕЭЕ ДЧБ ЛЙМПНЕФТБ НЕМЛПМЕУШС, Б ЪБ ОЙН РТПМЕЗБМБ ЫПУУЕКОБС ДПТПЗБ, ЛПФПТХА ОЙЛБЛ ОЕМШЪС ВЩМП НЙОПЧБФШ. ъБ ДПТПЗПК ВЩМБ ДЕТЕЧОС, РПМПУБ РБИПФОЩИ ЪЕНЕМШ, Й МЙЫШ РПФПН ЧОПЧШ ОБЮЙОБМЙУШ МЕУБ. оЕ ДПИПДС ДП НЕМЛПМЕУШС, уЕТРЙМЙО ТБУРПМПЦЙМ МАДЕК ОБ ПФДЩИ, Ч РТЕДЧЙДЕОЙЙ ВПС Й ОПЮОПЗП РЕТЕИПДБ УТБЪХ ЧУМЕД ЪБ ВПЕН. мАДСН ОБДП ВЩМП РПДЛТЕРЙФШУС Й РПУРБФШ. нОПЗЙЕ ХЦЕ ДБЧОП ЕМЕ ЧПМПЮЙМЙ ОПЗЙ, ОП ЫМЙ ЙЪ РПУМЕДОЙИ УЙМ, ЪОБС, ЮФП ЕУМЙ ПОЙ ДП ЧЕЮЕТБ ОЕ ЧЩКДХФ Л ЫПУУЕ Й ОПЮША ОЕ РЕТЕУЕЛХФ ЕЗП, ФП ЧУЕ ЙИ РТЕЦОЙЕ ХУЙМЙС ВЕУУНЩУМЕООЩ - ЙН РТЙДЕФУС ЦДБФШ УМЕДХАЭЕК ОПЮЙ.

пВПКДС ТБУРПМПЦЕОЙЕ ПФТСДБ, РТПЧЕТЙЧ ДПЪПТЩ Й ПФРТБЧЙЧ Л ЫПУУЕ ТБЪЧЕДЛХ, уЕТРЙМЙО Ч ПЦЙДБОЙЙ ЕЕ ЧПЪЧТБЭЕОЙС ТЕЫЙМ ПФДПИОХФШ. оП ЬФП ОЕ УТБЪХ ХДБМПУШ ЕНХ. еДЧБ ПО ПВМАВПЧБМ УЕВЕ НЕУФП ОБ ФТБЧЛЕ РПД ФЕОЙУФЩН ДЕТЕЧПН, ЛБЛ ыНБЛПЧ РПДУЕМ Л ОЕНХ Й, ЧЩФБЭЙЧ ЙЪ ЛБТНБОБ ЗБМЙЖЕ, УХОХМ ЕНХ Ч ТХЛХ РПЦХИМХА, ОБЧЕТОПЕ ХЦЕ ОЕУЛПМШЛП ДОЕК РТПЧБМСЧЫХАУС Ч МЕУХ, ОЕНЕГЛХА МЙУФПЧЛХ.

ОБ, РПМАВПРЩФУФЧХК. вПКГЩ ОБЫМЙ, РТЙОЕУМЙ. дПМЦОП ВЩФШ, У УБНПМЕФПЧ УВТБУЩЧБАФ.

уЕТРЙМЙО РТПФЕТ УМЙРБЧЫЙЕУС ПФ ВЕУУПООЙГЩ ЗМБЪБ Й ДПВТПУПЧЕУФОП РТПЮЕМ МЙУФПЧЛХ, ЧУА, ПФ ОБЮБМБ ДП ЛПОГБ. ч ОЕК УППВЭБМПУШ, ЮФП УФБМЙОУЛЙЕ БТНЙЙ ТБЪЗТПНМЕОЩ, ЮФП Ч РМЕО ЧЪСФП ЫЕУФШ НЙММЙПОПЧ ЮЕМПЧЕЛ, ЮФП ЗЕТНБОУЛЙЕ ЧПКУЛБ ЧЪСМЙ уНПМЕОУЛ Й РПДИПДСФ Л нПУЛЧЕ. ъБ ЬФЙН УМЕДПЧБМ ЧЩЧПД: ДБМШОЕКЫЕЕ УПРТПФЙЧМЕОЙЕ ВЕУРПМЕЪОП, Б ЪБ ЧЩЧПДПН ДЧБ ПВЕЭБОЙС: "УПИТБОЙФШ ЦЙЪОШ ДМС ЛБЦДПЗП, ЛФП ДПВТПЧПМШОП УДБУФУС Ч РМЕО, Ч ФПН ЮЙУМЕ ДМС ЛПНБОДОПЗП Й РПМЙФЙЮЕУЛПЗП УПУФБЧБ" Й "ЛПТНЙФШ РМЕООЩИ ФТЙ ТБЪБ Ч ДЕОШ Й УПДЕТЦБФШ ЙИ Ч ХУМПЧЙСИ, ПВЭЕРТЙОСФЩИ Ч ГЙЧЙМЙЪПЧБООПН НЙТЕ". оБ ПВТБФОПК УФПТПОЕ МЙУФПЧЛЙ ВЩМБ ПФФЙУОХФБ ТБЪНБЫЙУФБС УИЕНБ; ЙЪ ОБЪЧБОЙК ЗПТПДПЧ ОБ ОЕК ВЩМЙ ФПМШЛП нЙОУЛ, уНПМЕОУЛ Й нПУЛЧБ, ОП РП ПВЭЙН НБУЫФБВБН УЕЧЕТОБС УФТЕМБ ОБУФХРБЧЫЙИ ЗЕТНБОУЛЙИ БТНЙК ЪБЕЪЦБМБ ДБМЕЛП ЪБ чПМПЗДХ, Б АЦОБС РПРБДБМБ ЛПОГПН ЛХДБ-ФП НЕЦДХ рЕОЪПК Й фБНВПЧПН. уТЕДОСС УФТЕМБ, ЧРТПЮЕН, ЮХФШ-ЮХФШ ОЕ ДПУФБЧБМБ ДП нПУЛЧЩ - ЪБОСФШ нПУЛЧХ УПУФБЧЙФЕМЙ МЙУФПЧЛЙ ЧУЕ ЦЕ РПЛБ ОЕ ТЕЫЙМЙУШ.

ДБ-Б, - ОБУНЕЫМЙЧП РТПФСОХМ уЕТРЙМЙО Й, УПЗОХЧ МЙУФПЧЛХ РПРПМБН, ЧЕТОХМ ыНБЛПЧХ. - дБЦЕ ФЕВЕ, ЛПНЙУУБТ, ПЛБЪЩЧБЕФУС, ЦЙЪОШ ПВЕЭБАФ. лБЛ, НПЦЕФ, УДБДЙНУС, Б?

ДЕОЙЛЙОГЩ Й ФЕ РПХНОЕК ФБЛЙЕ ВХНБЦПОЛЙ УФТСРБМЙ. - ыНБЛПЧ РПЧЕТОХМУС Л уЙОГПЧХ Й УРТПУЙМ, ПУФБМЙУШ МЙ Х ОЕЗП УРЙЮЛЙ.

уЙОГПЧ ЧЩФБЭЙМ ЙЪ ЛБТНБОБ УРЙЮЛЙ Й ИПФЕМ УЦЕЮШ РТПФСОХФХА ыНБЛПЧЩН МЙУФПЧЛХ ОЕ ЮЙФБС, ОП ыНБЛПЧ ПУФБОПЧЙМ ЕЗП:

Б ФЩ РТПЮФЙ, ПОБ ОЕ ЪБТБЪОБС!

уЙОГПЧ РТПЮЕМ МЙУФПЧЛХ У ЛБЛЙН-ФП ДБЦЕ УБНПЗП ЕЗП ХДЙЧЙЧЫЙН ВЕУЮХЧУФЧЙЕН. пО, уЙОГПЧ, РПЪБЧЮЕТБ Й ЧЮЕТБ УОБЮБМБ ЙЪ ЧЙОФПЧЛЙ, Б РПФПН ЙЪ ОЕНЕГЛПЗП БЧФПНБФБ УЧПЙНЙ ТХЛБНЙ ХВЙМ ДЧХИ ЖБЫЙУФПЧ, НПЦЕФ ВЩФШ, Й ВПМШЫЕ, ОП ДЧХИ ХВЙМ - ЬФП ФПЮОП; ПО ИПФЕМ Й ДБМШЫЕ ХВЙЧБФШ ЙИ, Й ЬФБ МЙУФПЧЛБ ОЕ ПФОПУЙМБУШ Л ОЕНХ...

"уПИТБОЙФШ ЦЙЪОШ ДМС ЛБЦДПЗП... дМС ЛБЦДПЗП! фБЛ РП-ТХУУЛЙ ОЕ РЙЫХФ", - РПДХНБМ ПО Й, РПЮЙТЛБЧ УРЙЮЛПК РП ОЕРТПУПИЫЕНХ ЛПТПВЛХ, РПДЦЕЗ ЪБЛТХФЙЧЫЙКУС УРЙТБМША ХЗПМ МЙУФПЧЛЙ.

фЕН ЧТЕНЕОЕН уЕТРЙМЙО РП-УПМДБФУЛЙ, ОЕ ФТБФС МЙЫОЕЗП ЧТЕНЕОЙ, ХУФТБЙЧБМУС ПФДПИОХФШ РПД ПВМАВПЧБООЩН ЙН ДЕТЕЧПН. л ХДЙЧМЕОЙА уЙОГПЧБ, УТЕДЙ ОЕНОПЗЙИ УБНЩИ ОЕПВИПДЙНЩИ ЧЕЭЕК Ч РПМЕЧПК УХНЛЕ уЕТРЙМЙОБ ПЛБЪБМБУШ ЧЮЕФЧЕТП УМПЦЕООБС ТЕЪЙОПЧБС РПДХЫЕЮЛБ. уНЕЫОП РХЪЩТС ИХДЩЕ ЭЕЛЙ, уЕТРЙМЙО ОБДХМ ЕЕ Й У ОБУМБЦДЕОЙЕН РПДМПЦЙМ РПД ЗПМПЧХ.

ЧУАДХ ЧПЦХ У УПВПК, РПДБТПЛ ЦЕОЩ! - ХМЩВОХМУС ПО УНПФТЕЧЫЕНХ ОБ ЬФЙ РТЙЗПФПЧМЕОЙС уЙОГПЧХ, ОЕ ДПВБЧЙЧ, ЮФП РПДХЫЕЮЛБ ВЩМБ ДМС ОЕЗП ПУПВП РБНСФОПК: РТЙУМБООБС ОЕУЛПМШЛП МЕФ ОБЪБД ЦЕОПА ЙЪ ДПНБ, ПОБ РТПРХФЕЫЕУФЧПЧБМБ У ОЙН ОБ лПМЩНХ Й ПВТБФОП.

ыНБЛПЧ ОЕ ИПФЕМ МПЦЙФШУС, РПЛБ ВХДЕФ УРБФШ уЕТРЙМЙО, ОП ФПФ ХЗПЧПТЙМ ЕЗП.

ЧУЕ ТБЧОП Х ОБУ У ФПВПК УЕЗПДОС РП ПЮЕТЕДЙ ОЕ ЧЩКДЕФ. оПЮША ОБДП ОЕ УРБФШ, - ЮЕЗП ДПВТПЗП, ЧПЕЧБФШ РТЙДЕФУС. б ЧПЕЧБФШ ВЕЪ УОБ ОЙЛФП ОЕ НПЦЕФ, ДБЦЕ ЛПНЙУУБТЩ! иПФШ ОБ ЮБУ, Б, ВХДШ ДПВТ, ЪБЛТПК ЗМБЪБ, ЛБЛ ЛХТБ ОБ ОБУЕУФЕ.

рТЙЛБЪБЧ ТБЪВХДЙФШ УЕВС, ЛБЛ ФПМШЛП ЧЕТОЕФУС ТБЪЧЕДЛБ, уЕТРЙМЙО ВМБЦЕООП ЧЩФСОХМУС ОБ ФТБЧЕ. оЕНОПЦЛП РПЧПТПЮБЧЫЙУШ У ВПЛХ ОБ ВПЛ, ЪБУОХМ Й ыНБЛПЧ. уЙОГПЧ, ЛПФПТПНХ уЕТРЙМЙО ОЕ ПФДБМ ОЙЛБЛЙИ РТЙЛБЪБОЙК, У ФТХДПН РТЕПДПМЕМ УПВМБЪО ФПЦЕ МЕЮШ Й ЪБУОХФШ. еУМЙ ВЩ уЕТРЙМЙО РТСНП УЛБЪБМ ЕНХ, ЮФП НПЦОП УРБФШ, ПО ОЕ ЧЩДЕТЦБМ ВЩ Й МЕЗ, ОП уЕТРЙМЙО ОЙЮЕЗП ОЕ УЛБЪБМ, Й уЙОГПЧ, ВПТСУШ УП УОПН, УФБМ НЕТЙФШ ЫБЗБНЙ ЧЪБД Й ЧРЕТЕД НБМЕОШЛХА РПМСОЛХ, ОБ ЛПФПТПК РПД ДЕТЕЧПН МЕЦБМЙ ЛПНВТЙЗ Й ЛПНЙУУБТ. тБОШЫЕ ПО ФПМШЛП УМЩЫБМ, ЮФП МАДЙ ЪБУЩРБАФ ОБ ИПДХ, УЕКЮБУ ПО ЙУРЩФБМ ЬФП ОБ УЕВЕ, ЙОПЗДБ ЧДТХЗ ПУФБОБЧМЙЧБСУШ Й ФЕТСС ТБЧОПЧЕУЙЕ.

ФПЧБТЙЭ РПМЙФТХЛ, - ХУМЩЫБМ ПО ЪБ УРЙОПК ОЕЗТПНЛЙК ЪОБЛПНЩК ЗПМПУ иПТЩЫЕЧБ.

ЮФП УМХЮЙМПУШ? - УРТПУЙМ уЙОГПЧ, РПЧЕТОХЧЫЙУШ Й У ФТЕЧПЗПК ЪБНЕФЙЧ РТЙЪОБЛЙ ЗМХВПЛПЗП ЧПМОЕОЙС ОБ ПВЩЮОП ОЕЧПЪНХФЙНП ЧЕУЕМПН НБМШЮЙЫЕУЛПН МЙГЕ МЕКФЕОБОФБ.

ОЙЮЕЗП. пТХДЙЕ Ч МЕУХ ПВОБТХЦЙМЙ. иПЮХ ЛПНВТЙЗХ ДПМПЦЙФШ.

иПТЩЫЕЧ РП-РТЕЦОЕНХ ЗПЧПТЙМ ОЕЗТПНЛП, ОП, ОБЧЕТОПЕ, уЕТРЙМЙОБ ТБЪВХДЙМП УМПЧП "ПТХДЙЕ". пО УЕМ, ПРЙТБСУШ ОБ ТХЛЙ, ПЗМСОХМУС ОБ УРСЭЕЗП ыНБЛПЧБ Й ФЙИП РПДОСМУС, УДЕМБЧ ЪОБЛ ТХЛПК, ЮФПВЩ ОЕ ДПЛМБДЩЧБМЙ ЧП ЧЕУШ ЗПМПУ, ОЕ ВХДЙМЙ ЛПНЙУУБТБ. пРТБЧЙЧ ЗЙНОБУФЕТЛХ Й РПНБОЙЧ ЪБ УПВПК уЙОГПЧБ, ПО РТПЫЕМ ОЕУЛПМШЛП ЫБЗПЧ Ч ЗМХВШ МЕУБ. й ФПМШЛП ФХФ ОБЛПОЕГ ДБМ иПТЩЫЕЧХ ЧПЪНПЦОПУФШ ДПМПЦЙФШ.

ЮФП ЪБ ПТХДЙЕ? оЕНЕГЛПЕ?

ОБЫЕ. й РТЙ ОЕН РСФШ ВПКГПЧ.

Б УОБТСДЩ?

ПДЙО УОБТСД ПУФБМУС.

ОЕВПЗБФП. б ДБМЕЛП ПФУАДБ?

ЫБЗПЧ РСФШУПФ.

уЕТРЙМЙО РПЧЕМ РМЕЮБНЙ, УФТСИЙЧБС У УЕВС ПУФБФЛЙ УОБ, Й УЛБЪБМ, ЮФПВЩ иПТЩЫЕЧ РТПЧПДЙМ ЕЗП Л ПТХДЙА.

уЙОГПЧХ ИПФЕМПУШ РП ДПТПЗЕ ХЪОБФШ, РПЮЕНХ Х ЧУЕЗДБ УРПЛПКОПЗП МЕКФЕОБОФБ ФБЛПЕ ЧЪЧПМОПЧБООПЕ МЙГП, ОП уЕТРЙМЙО ЫЕМ ЧУА ДПТПЗХ НПМЮБ, Й уЙОГПЧХ ВЩМП ОЕХДПВОП ОБТХЫБФШ ЬФП НПМЮБОЙЕ.

юЕТЕЪ РСФШУПФ ЫБЗПЧ ПОЙ ДЕКУФЧЙФЕМШОП ХЧЙДЕМЙ УФПСЧЫХА Ч ЗХЭЕ НПМПДПЗП ЕМШОЙЛБ 45-НЙММЙНЕФТПЧХА РТПФЙЧПФБОЛПЧХА РХЫЛХ. чПЪМЕ РХЫЛЙ ОБ ФПМУФПН УМПЕ ТЩЦЕК УФБТПК ИЧПЙ УЙДЕМЙ ЧРЕТЕНЕЦЛХ ВПКГЩ иПТЩЫЕЧБ Й ФЕ РСФЕТП БТФЙММЕТЙУФПЧ, П ЛПФПТЩИ ПО ДПМПЦЙМ уЕТРЙМЙОХ.

рТЙ РПСЧМЕОЙЙ ЛПНВТЙЗБ ЧУЕ ЧУФБМЙ, БТФЙММЕТЙУФЩ ЮХФШ РПЪЦЕ ДТХЗЙИ, ОП ЧУЕ-ФБЛЙ ТБОШЫЕ, ЮЕН иПТЩЫЕЧ ХУРЕМ РПДБФШ ЛПНБОДХ.

ЪДТБЧУФЧХКФЕ, ФПЧБТЙЭЙ БТФЙММЕТЙУФЩ! - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО. - лФП Х ЧБУ ЪБ УФБТЫЕЗП?

чРЕТЕД ЫБЗОХМ УФБТЫЙОБ Ч ЖХТБЦЛЕ УП УМПНБООЩН РПРПМБН ЛПЪЩТШЛПН Й ЮЕТОЩН БТФЙММЕТЙКУЛЙН ПЛПМЩЫЕН. оБ НЕУФЕ ПДОПЗП ЗМБЪБ Х ОЕЗП ВЩМБ ЪБРХИЫБС ТБОБ, Б ЧЕТИОЕЕ ЧЕЛП ДТХЗПЗП ЗМБЪБ РПДТБЗЙЧБМП ПФ ОБРТСЦЕОЙС. оП УФПСМ ПО ОБ ЪЕНМЕ ЛТЕРЛП, УМПЧОП ОПЗЙ Ч ДТБОЩИ УБРПЗБИ ВЩМЙ РТЙЛПМПЮЕОЩ Л ОЕК ЗЧПЪДСНЙ; Й ТХЛХ У ПВПТЧБООЩН Й РТПЦЦЕООЩН ТХЛБЧПН РПДОЕУ Л ПВМПНБООПНХ ЛПЪЩТШЛХ, ЛБЛ ОБ РТХЦЙОЕ; Й ЗПМПУПН, ЗХУФЩН Й УЙМШОЩН, ДПМПЦЙМ, ЮФП ПО, УФБТЫЙОБ ДЕЧСФПЗП ПФДЕМШОПЗП РТПФЙЧПФБОЛПЧПЗП ДЙЧЙЪЙПОБ ыЕУФБЛПЧ, СЧМСЕФУС Ч ОБУФПСЭЕЕ ЧТЕНС УФБТЫЙН РП ЛПНБОДЕ, ЧЩЧЕДС У ВПСНЙ ПУФБЧЫХАУС НБФЕТЙБМШОХА ЮБУФШ ЙЪ-РПД ЗПТПДБ вТЕУФБ.

ПФЛХДБ, ПФЛХДБ? - РЕТЕУРТПУЙМ уЕТРЙМЙО, ЛПФПТПНХ РПЛБЪБМПУШ, ЮФП ПО ПУМЩЫБМУС.

ЙЪ-РПД ЗПТПДБ вТЕУФБ, ЗДЕ Ч РПМОПН УПУФБЧЕ ДЙЧЙЪЙПОБ ВЩМ РТЙОСФ РЕТЧЩК ВПК У ЖБЫЙУФБНЙ, - ОЕ УЛБЪБМ, Б ПФТХВЙМ УФБТЫЙОБ.

оБУФХРЙМП НПМЮБОЙЕ.

уЕТРЙМЙО УНПФТЕМ ОБ БТФЙММЕТЙУФПЧ, УППВТБЦБС, НПЦЕФ МЙ ВЩФШ РТБЧДПК ФП, ЮФП ПО ФПМШЛП ЮФП ХУМЩЫБМ. й ЮЕН ДПМШЫЕ ПО ОБ ОЙИ УНПФТЕМ, ФЕН ЧУЕ СУОЕЕ УФБОПЧЙМПУШ ПНХ, ЮФП ЙНЕООП ЬФБ ОЕЧЕТПСФОБС ЙУФПТЙС Й ЕУФШ УБНБС ОБУФПСЭБС РТБЧДБ, Б ФП, ЮФП РЙЫХФ ОЕНГЩ Ч УЧПЙИ МЙУФПЧЛБИ РТП УЧПА РПВЕДХ, ЕУФШ ФПМШЛП РТБЧДПРПДПВОБС МПЦШ Й ВПМШЫЕ ОЙЮЕЗП.

рСФШ РПЮЕТОЕЧЫЙИ, ФТПОХФЩИ ЗПМПДПН МЙГ, РСФШ РБТ ХУФБМЩИ, ОБФТХЦЕООЩИ ТХЛ, РСФШ ЙЪНПЮБМЕООЩИ, ЗТСЪОЩИ, ЙУИМЕУФБООЩИ ЧЕФЛБНЙ ЗЙНОБУФЕТПЛ, РСФШ ОЕНЕГЛЙИ, ЧЪСФЩИ Ч ВПА БЧФПНБФПЧ Й РХЫЛБ, РПУМЕДОСС РХЫЛБ ДЙЧЙЪЙПОБ, ОЕ РП ОЕВХ, Б РП ЪЕНМЕ, ОЕ ЮХДПН, Б УПМДБФУЛЙНЙ ТХЛБНЙ РЕТЕФБЭЕООБС УАДБ У ЗТБОЙГЩ, ЪБ ЮЕФЩТЕУФБ У МЙЫОЙН ЧЕТУФ... оЕФ, ЧТЕФЕ, ЗПУРПДБ ЖБЫЙУФЩ, ОЕ ВХДЕФ РП-ЧБЫЕНХ!

ОБ УЕВЕ, ЮФП МЙ? - УРТПУЙМ уЕТРЙМЙО, РТПЗМПФЙЧ ЛПНПЛ Ч ЗПТМЕ Й ЛЙЧОХЧ ОБ РХЫЛХ.

уФБТЫЙОБ ПФЧЕФЙМ, Б ПУФБМШОЩЕ, ОЕ ЧЩДЕТЦБЧ, ИПТПН РПДДЕТЦБМЙ ЕЗП, ЮФП ВЩЧБМП РП-ТБЪОПНХ: ЫМЙ Й ОБ ЛПООПК ФСЗЕ, Й ОБ ТХЛБИ ФБЭЙМЙ, Й ПРСФШ ТБЪЦЙЧБМЙУШ МПЫБДШНЙ, Й УОПЧБ ОБ ТХЛБИ...

Б ЛБЛ ЮЕТЕЪ ЧПДОЩЕ РТЕЗТБДЩ, ЪДЕУШ, ЮЕТЕЪ дОЕРТ, ЛБЛ? - УОПЧБ УРТПУЙМ уЕТРЙМЙО.

РМПФПН, РПЪБРТПЫМПК ОПЮША...

Б НЩ ЧПФ ОЙ ПДОПЗП ОЕ РЕТЕРТБЧЙМЙ, - ЧДТХЗ УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО, ОП ИПФС ПО ПВЧЕМ РТЙ ЬФПН ЧЪЗМСДПН ЧУЕИ УЧПЙИ, ПОЙ РПЮХЧУФЧПЧБМЙ, ЮФП ПО ХРТЕЛБЕФ УЕКЮБУ ФПМШЛП ПДОПЗП ЮЕМПЧЕЛБ - УБНПЗП УЕВС.

рПФПН ПО УОПЧБ РПУНПФТЕМ ОБ БТФЙММЕТЙУФПЧ:

ЗПЧПТСФ, Й УОБТСДЩ Х ЧБУ ЕУФШ?

ПДЙО, РПУМЕДОЙК, - ЧЙОПЧБФП, УМПЧОП ПО ОЕДПЗМСДЕМ Й ЧПЧТЕНС ОЕ ЧПУУФБОПЧЙМ ВПЕЛПНРМЕЛФ, УЛБЪБМ УФБТЫЙОБ.

Б ЗДЕ РТЕДРПУМЕДОЙК ЙУФТБФЙМЙ?

ФХФ, ЛЙМПНЕФТПЧ ЪБ ДЕУСФШ. - уФБТЫЙОБ ФЛОХМ ТХЛПА ОБЪБД, ФХДБ, ЗДЕ ЪБ МЕУПН РТПИПДЙМП ЫПУУЕ. - рТПЫМПК ОПЮША ЧЩЛБФЙМЙ Л ЫПУУЕ Ч ЛХУФЩ, ОБ РТСНХА ОБЧПДЛХ, Й РП БЧФПЛПМПООЕ, Ч ЗПМПЧОХА НБЫЙОХ, РТСНП Ч ЖБТЩ ДБМЙ!

Б ЮФП МЕУ РТПЮЕЫХФ, ОЕ РПВПСМЙУШ?

ОБДПЕМП ВПСФШУС, ФПЧБТЙЭ ЛПНВТЙЗ, РХУФШ ОБУ ВПСФУС!

ФБЛ Й ОЕ РТПЮЕУЩЧБМЙ?

ОЕФ. фПМШЛП НЙОБНЙ ЛТХЗПН ЧУЕ ЪБЛЙДБМЙ. лПНБОДЙТБ ДЙЧЙЪЙПОБ ОБУНЕТФШ ТБОЙМЙ.

Б ЗДЕ ПО? - ВЩУФТП УРТПУЙМ уЕТРЙМЙО Й, ОЕ ХУРЕЧ ДПЗПЧПТЙФШ, ХЦЕ УБН РПОСМ, ЗДЕ...

ч УФПТПОЕ, ФБН, ЛХДБ РПЧЕМ ЗМБЪБНЙ УФБТЫЙОБ, РПД ЗТПНБДОПК, УФБТПК, ДП УБНПК ЧЕТИХЫЛЙ ЗПМПК УПУОПК ЦЕМФЕМБ ФПМШЛП ЮФП ЪБУЩРБООБС НПЗЙМБ; ДБЦЕ ОЕНЕГЛЙК ЫЙТПЛЙК ФЕУБЛ, ЛПФПТЩН ТЕЪБМЙ ДЕТО, ЮФПВЩ ПВМПЦЙФШ НПЗЙМХ, ЕЭЕ ОЕ ЧЩОХФЩК, ФПТЮБМ ЙЪ ЪЕНМЙ, ЛБЛ ОЕРТПЫЕОЩК ЛТЕУФ.

оБ УПУОЕ ЕЭЕ УПЮЙМБУШ УНПМПК ЗТХВБС, ЛТЕУФ-ОБЛТЕУФ ЪБТХВЛБ. й ЕЭЕ ДЧЕ ФБЛЙЕ ЦЕ ЪМЩЕ ЪБТХВЛЙ ВЩМЙ ОБ УПУОБИ УРТБЧБ Й УМЕЧБ ПФ НПЗЙМЩ, ЛБЛ ЧЩЪПЧ УХДШВЕ, ЛБЛ НПМЮБМЙЧПЕ ПВЕЭБОЙЕ ЧЕТОХФШУС.

уЕТРЙМЙО РПДПЫЕМ Л НПЗЙМЕ Й, УДЕТОХЧ У ЗПМПЧЩ ЖХТБЦЛХ, ДПМЗП НПМЮБ УНПФТЕМ ОБ ЪЕНМА, УМПЧОП УФБТБСУШ ХЧЙДЕФШ УЛЧПЪШ ОЕЕ ФП, ЮЕЗП ХЦЕ ОЙЛПНХ Й ОЙЛПЗДБ ОЕ ДБОП ВЩМП ХЧЙДЕФШ, - МЙГП ЮЕМПЧЕЛБ, ЛПФПТЩК У ВПСНЙ ДПЧЕМ ПФ вТЕУФБ ДП ЬФПЗП ЪБДОЕРТПЧУЛПЗП МЕУБ ЧУЕ, ЮФП ПУФБМПУШ ПФ ЕЗП ДЙЧЙЪЙПОБ: РСФШ ВПКГПЧ Й РХЫЛХ У РПУМЕДОЙН УОБТСДПН.

уЕТРЙМЙО ОЙЛПЗДБ ОЕ ЧЙДЕМ ЬФПЗП ЮЕМПЧЕЛБ, ОП ЕНХ ЛБЪБМПУШ, ЮФП ПО ИПТПЫП ЪОБЕФ, ЛБЛПК ЬФП ЮЕМПЧЕЛ. фБЛПК, ЪБ ЛПФПТЩН УПМДБФЩ ЙДХФ Ч ПЗПОШ Й Ч ЧПДХ, ФБЛПК, ЮШЕ НЕТФЧПЕ ФЕМП, ЦЕТФЧХС ЦЙЪОША, ЧЩОПУСФ ЙЪ ВПС, ФБЛПК, ЮШЙ РТЙЛБЪБОЙС ЧЩРПМОСАФ Й РПУМЕ УНЕТФЙ. фБЛПК, ЛБЛЙН ОБДП ВЩФШ, ЮФПВЩ ЧЩЧЕУФЙ ЬФХ РХЫЛХ Й ЬФЙИ МАДЕК. оП Й ЬФЙ МАДЙ, ЛПФПТЩИ ПО ЧЩЧЕМ, УФПЙМЙ УЧПЕЗП ЛПНБОДЙТБ. пО ВЩМ ФБЛЙН, РПФПНХ ЮФП ЫЕМ У ОЙНЙ...

уЕТРЙМЙО ОБДЕМ ЖХТБЦЛХ Й НПМЮБ РПЦБМ ТХЛХ ЛБЦДПНХ ЙЪ БТФЙММЕТЙУФПЧ. рПФПН РПЛБЪБМ ОБ НПЗЙМХ Й ПФТЩЧЙУФП УРТПУЙМ:

ЛБЛ ЖБНЙМЙС?

ЛБРЙФБО зХУЕЧ.

ОЕ ЪБРЙУЩЧБК. - уЕТРЙМЙО ХЧЙДЕМ, ЮФП уЙОГПЧ ЧЪСМУС ЪБ РМБОЫЕФ. - й ФБЛ ОЕ ЪБВХДХ ДП УНЕТФОПЗП ЮБУБ. б ЧРТПЮЕН, ЧУЕ НЩ УНЕТФОЩ, ЪБРЙЫЙ! й БТФЙММЕТЙУФПЧ ЧОЕУЙ Ч УФТПЕЧПК УРЙУПЛ! уРБУЙВП ЪБ УМХЦВХ, ФПЧБТЙЭЙ! б ЧБЫ РПУМЕДОЙК УОБТСД, ДХНБА, ЧЩРХУФЙН ЕЭЕ УЕЗПДОС ОПЮША, Ч ВПА.

уТЕДЙ УФПСЧЫЙИ ЧНЕУФЕ У БТФЙММЕТЙУФБНЙ ВПКГПЧ иПТЩЫЕЧБ уЕТРЙМЙО ДБЧОП ХЦЕ ЪБНЕФЙМ УЕДХА ЗПМПЧХ вБТБОПЧБ, ОП ФПМШЛП УЕКЮБУ ЧУФТЕФЙМУС У ОЙН ЧЪЗМСДПН - ЗМБЪБ Ч ЗМБЪБ Й РТПЮЕМ Ч ЬФЙИ ОЕ ХУРЕЧЫЙИ УРТСФБФШУС ПФ ОЕЗП ЗМБЪБИ УФТБИ РЕТЕД НЩУМША П ВХДХЭЕН ВПЕ.

ФПЧБТЙЭ ЛПНВТЙЗ, - ЙЪ-ЪБ УРЙО ВПКГПЧ РПСЧЙМБУШ НБМЕОШЛБС ЖЙЗХТЛБ ДПЛФПТЫЙ, - ЧБУ РПМЛПЧОЙЛ ЪПЧЕФ!

РПМЛПЧОЙЛ? - РЕТЕУРТПУЙМ уЕТРЙМЙО. пО УЕКЮБУ ДХНБМ П вБТБОПЧЕ Й ОЕ УТБЪХ УППВТБЪЙМ, ЛБЛПК РПМЛПЧОЙЛ ЕЗП ЪПЧЕФ. - дБ, ЙДЕН, ЙДЕН, - УЛБЪБМ ПО, РПОСЧ, ЮФП ДПЛФПТЫБ ЗПЧПТЙФ П ъБКЮЙЛПЧЕ.

ЮФП УМХЮЙМПУШ? юФП Ц НЕОС ОЕ РПЪЧБМЙ? - ПЗПТЮЕООП УЦБЧ РЕТЕД УПВПК МБДПОЙ, ЧПУЛМЙЛОХМБ ДПЛФПТЫБ, ЪБНЕФЙЧ МАДЕК, УФПМРЙЧЫЙИУС ОБД УЧЕЦЕК НПЗЙМПК.

ОЙЮЕЗП, РПКДЕНФЕ, РПЪДОП ЧБУ ЪЧБФШ ВЩМП! - уЕТРЙМЙО У ЗТХВПЧБФПК МБУЛПК РПМПЦЙМ ЕК ОБ РМЕЮП УЧПА ВПМШЫХА ТХЛХ, РПЮФЙ ОБУЙМШОП РПЧЕТОХМ ЕЕ Й, ЧУЕ ЕЭЕ ДЕТЦБ ТХЛХ ОБ ЕЕ РМЕЮЕ, РПЫЕМ ЧНЕУФЕ У ОЕА.

"вЕЪ ЧЕТЩ, ВЕЪ ЮЕУФЙ, ВЕЪ УПЧЕУФЙ, - РТПДПМЦБМ ПО ДХНБФШ П вБТБОПЧЕ, ЫБЗБС ТСДПН У ДПЛФПТЫЕК. - рПЛБ ЧПКОБ ЛБЪБМБУШ ДБМЕЛПК, ЛТЙЮБМ, ЮФП ЫБРЛБНЙ ЪБЛЙДБЕН, Б РТЙЫМБ - Й РЕТЧЩН РПВЕЦБМ. тБЪ ПО ЙУРХЗБМУС, ТБЪ ЕНХ УФТБЫОП, ЪОБЮЙФ, ХЦЕ ЧУЕ РТПЙЗТБОП, ХЦЕ НЩ ОЕ РПВЕДЙН! лБЛ ВЩ ОЕ ФБЛ! лТПНЕ ФЕВС, ЕЭЕ ЛБРЙФБО зХУЕЧ ЕУФШ, Й ЕЗП БТФЙММЕТЙУФЩ, Й НЩ, ЗТЕЫОЩЕ, ЦЙЧЩЕ Й НЕТФЧЩЕ, Й ЧПФ ЬФБ ДПЛФПТЫБ НБМЕОШЛБС, ЮФП ОБЗБО ДЧХНС ТХЛБНЙ ДЕТЦЙФ..."

уЕТРЙМЙО ЧДТХЗ РПЮХЧУФЧПЧБМ, ЮФП ЕЗП ФСЦЕМБС ТХЛБ ЧУЕ ЕЭЕ МЕЦЙФ ОБ ИХДЕОШЛПН РМЕЮЕ ДПЛФПТЫЙ, Й ОЕ ФПМШЛП МЕЦЙФ, ОП ДБЦЕ ПРЙТБЕФУС ОБ ЬФП РМЕЮП. б ПОБ ЙДЕФ УЕВЕ Й ЛБЛ ВХДФП ОЕ ЪБНЕЮБЕФ, ДБЦЕ, ЛБЦЕФУС, ОБТПЮОП РТЙРПДОСМБ РМЕЮП. йДЕФ Й ОЕ РПДПЪТЕЧБЕФ, ОБЧЕТОПЕ, ЮФП ВЩЧБАФ ОБ УЧЕФЕ ФБЛЙЕ МАДЙ, ЛБЛ вБТБОПЧ.

ЧПФ ЧЙДЙФЕ, ТХЛХ Х ЧБУ ОБ РМЕЮЕ ЪБВЩМ, - ЗМХИПЧБФЩН МБУЛПЧЩН ЗПМПУПН УЛБЪБМ ПО ДПЛФПТЫЕ Й УОСМ ТХЛХ.

Б ЧЩ ОЙЮЕЗП, ЧЩ ПВПРТЙФЕУШ, ЕУМЙ ХУФБМЙ. с ЪОБЕФЕ ЛБЛБС УЙМШОБС.

"дБ, ФЩ УЙМШОБС, - РПДХНБМ РТП УЕВС уЕТРЙМЙО, - У ФБЛЙНЙ, ЛБЛ ФЩ, ОЕ РТПРБДЕН, ЬФП ЧЕТОП". еНХ ИПФЕМПУШ УЛБЪБФШ ЬФПК НБМЕОШЛПК ЦЕОЭЙОЕ ЮФП-ФП МБУЛПЧПЕ Й ХЧЕТЕООПЕ, ЮФП ВЩМП ВЩ ПФЧЕФПН ОБ ЕЗП УПВУФЧЕООЩЕ НЩУМЙ П вБТБОПЧЕ, ОП ЮФП ЙНЕООП УЛБЪБФШ ЕК, ПО ФБЛ Й ОЕ ОБЫЕМ, Й ПОЙ НПМЮБ ДПЫБЗБМЙ ДП ФПЗП НЕУФБ, ЗДЕ МЕЦБМ ъБКЮЙЛПЧ.

ФПЧБТЙЭ РПМЛПЧОЙЛ, С РТЙЧЕМБ, - ФЙИП УЛБЪБМБ ДПЛФПТЫБ, РЕТЧПК УФБОПЧСУШ ОБ ЛПМЕОЙ Х ОПУЙМПЛ У ъБКЮЙЛПЧЩН.

уЕТРЙМЙО ФПЦЕ УФБМ ОБ ЛПМЕОЙ ТСДПН У ОЕК, Й ПОБ ПФПДЧЙОХМБУШ Ч УФПТПОХ, ЮФПВЩ ОЕ НЕЫБФШ ЕНХ ОБЛМПОЙФШУС РПВМЙЦЕ Л МЙГХ ъБКЮЙЛПЧБ.

ЬФП ФЩ, уЕТРЙМЙО? - ОЕЧОСФОЩН ЫЕРПФПН УРТПУЙМ ъБКЮЙЛПЧ.

УМХЫБК, ЮФП С ФЕВЕ УЛБЦХ, - ЕЭЕ ФЙЫЕ УЛБЪБМ ъБКЮЙЛПЧ Й ЪБНПМЮБМ.

уЕТРЙМЙО ЦДБМ НЙОХФХ, ДЧЕ, ФТЙ, ОП ЕНХ ФБЛ Й ОЕ УХЦДЕОП ВЩМП ХЪОБФШ, ЮФП ЙНЕООП ИПФЕМ УЛБЪБФШ ОПЧПНХ ЛПНБОДЙТХ ДЙЧЙЪЙЙ ЕЕ ВЩЧЫЙК ЛПНБОДЙТ.

ХНЕТ, - ЮХФШ УМЩЫОП УЛБЪБМБ ДПЛФПТЫБ.

уЕТРЙМЙО НЕДМЕООП УОСМ ЖХТБЦЛХ, У НЙОХФХ РПУФПСМ ОБ ЛПМЕОСИ У ОЕРПЛТЩФПК ЗПМПЧПК, У ХУЙМЙЕН ТБЪПЗОХЧ ЛПМЕОЙ, ЧУФБМ ОБ ОПЗЙ Й, ОЕ УЛБЪБЧ ОЙ УМПЧБ, РПЫЕМ ПВТБФОП.

чЕТОХЧЫЙЕУС ТБЪЧЕДЮЙЛЙ ДПМПЦЙМЙ, ЮФП ОБ ЫПУУЕ ОЕНЕГЛЙЕ РБФТХМЙ Й ДЧЙЦЕОЙЕ НБЫЙО Ч УФПТПОХ юБХУ.

ОХ ЮФП Ц, ЛБЛ ЧЙДОП, РТЙДЕФУС ЧПЕЧБФШ, - УЛБЪБМ уЕТРЙМЙО. - рПДОЙНЙФЕ Й РПУФТПКФЕ МАДЕК!

уЕКЮБУ, ХЪОБЧ, ЮФП ЕЗП РТЕДРПМПЦЕОЙС РПДФЧЕТДЙМЙУШ Й ЫПУУЕ ЕДЧБ МЙ ХДБУФУС РЕТЕУЕЮШ ВЕЪ ВПС, ПО ПЛПОЮБФЕМШОП УФТСИОХМ ХЗОЕФБЧЫЕЕ ЕЗП У ХФТБ ЮХЧУФЧП ЖЙЪЙЮЕУЛПК ХУФБМПУФЙ. пО ВЩМ РПМПО ТЕЫЙНПУФЙ ДПЧЕУФЙ ЧУЕИ ЬФЙИ РПДОЙНБЧЫЙИУС ПФ УОБ У ПТХЦЙЕН Ч ТХЛБИ МАДЕК ФХДБ, ЛХДБ ПО ДПМЦЕО ВЩМ ЙИ ДПЧЕУФЙ, - ДП УЧПЙИ! оЙ П ЮЕН ДТХЗПН ПО ОЕ ДХНБМ Й ОЕ ЦЕМБМ ДХНБФШ, ЙВП ОЙЮФП ДТХЗПЕ ЕЗП ОЕ ХУФТБЙЧБМП.

пО ОЕ ЪОБМ Й ОЕ НПЗ ЕЭЕ ЪОБФШ Ч ФХ ОПЮШ РПМОПК ГЕОЩ ЧУЕЗП ХЦЕ УПЧЕТЫЕООПЗП МАДШНЙ ЕЗП РПМЛБ. й, РПДПВОП ЕНХ Й ЕЗП РПДЮЙОЕООЩН, РПМОПК ГЕОЩ УЧПЙИ ДЕМ ЕЭЕ ОЕ ЪОБМЙ ФЩУСЮЙ ДТХЗЙИ МАДЕК, Ч ФЩУСЮБИ ДТХЗЙИ НЕУФ УТБЦБЧЫЙИУС ОБУНЕТФШ У ОЕЪБРМБОЙТПЧБООЩН ОЕНГБНЙ ХРПТУФЧПН.

пОЙ ОЕ ЪОБМЙ Й ОЕ НПЗМЙ ЪОБФШ, ЮФП ЗЕОЕТБМЩ ЕЭЕ РПВЕДПОПУОП ОБУФХРБЧЫЕК ОБ нПУЛЧХ, мЕОЙОЗТБД Й лЙЕЧ ЗЕТНБОУЛПК БТНЙЙ ЮЕТЕЪ РСФОБДГБФШ МЕФ ОБЪПЧХФ ЬФПФ ЙАМШ УПТПЛ РЕТЧПЗП ЗПДБ НЕУСГЕН ПВНБОХФЩИ ПЦЙДБОЙК, ХУРЕИПЧ, ОЕ УФБЧЫЙИ РПВЕДПК.

пОЙ ОЕ НПЗМЙ РТЕДЧЙДЕФШ ЬФЙИ ВХДХЭЙИ ЗПТШЛЙИ РТЙЪОБОЙК ЧТБЗБ, ОП РПЮФЙ ЛБЦДЩК ЙЪ ОЙИ ФПЗДБ, Ч ЙАМЕ, РТЙМПЦЙМ ТХЛХ Л ФПНХ, ЮФПВЩ ЧУЕ ЬФП ЙНЕООП ФБЛ Й УМХЮЙМПУШ.

уЕТРЙМЙО УФПСМ, РТЙУМХЫЙЧБСУШ Л ДПМЕФБЧЫЙН ДП ОЕЗП ОЕЗТПНЛЙН ЛПНБОДБН. лПМПООБ ОЕУФТПКОП ЫЕЧЕМЙМБУШ Ч ПРХУФЙЧЫЕКУС ОБ МЕУ ФЕНОПФЕ. оБД ЕЗП ЪХВЮБФЩНЙ ЧЕТИХЫЛБНЙ РПДОЙНБМБУШ РМПУЛБС ВБЗТПЧБС МХОБ. лПОЮБМЙУШ РЕТЧЩЕ УХФЛЙ ЧЩИПДБ ЙЪ ПЛТХЦЕОЙС...

А дети есть или нет? - прервал его мысли Шмаков.
Синцов, все время, весь этот месяц, при каждом воспоминании упорно убеждавший себя, что все в порядке, что дочь уже давно в Москве, коротко объяснил, что произошло с его семьей. На самом деле чем насильственней убеждал он себя, что все хорошо, тем слабее верил в это.
Шмаков посмотрел на его лицо и понял, что лучше было не задавать этого вопроса.
- Ладно, спите, - привал короткий, и первого сна доглядеть не успеете!
«Какой уж теперь сон!» - сердито подумал Синцов, но, с минуту посидев с открытыми глазами, клюнул носом в колени, вздрогнул, снова открыл глаза, хотел что-то сказать Шмакову и вместо этого, уронив голову на грудь, заснул мертвым сном.
Шмаков с завистью посмотрел на него и, сняв очки, стал тереть глаза большим и указательным пальцами: глаза болели от бессонницы, казалось, дневной свет колет их даже через зажмуренные веки, а сон не шел и не шел.
За последние трое суток Шмаков увидел столько мертвых ровесников своего убитого сына, что отцовская скорбь, силою воли загнанная в самые недра души, вышла из этих недр наружу и разрослась в чувство, которое относилось уже не только к сыну, а и к тем другим, погибшим на его глазах, и даже к тем, чьей гибели он не видел, а только знал о ней. Это чувство все росло и росло и наконец стало таким большим, что из скорби превратилось в гнев. И этот гнев душил сейчас Шмакова. Он сидел и думал о фашистах, которые повсюду, на всех дорогах войны, насмерть вытаптывали сейчас тысячи и тысячи таких же ровесников Октября, как его сын, - одного за другим, жизнь за жизнью. Сейчас он ненавидел этих немцев так, как когда-то ненавидел белых. Большей меры ненависти он не знал, и, наверное, ее и не было в природе.
Еще вчера ему нужно было усилие над собой, чтобы отдать приказ расстрелять немецкого летчика. Но сегодня, после душераздирающих сцен переправы, когда фашисты, как мясники, рубили из автоматов воду вокруг голов тонущих, израненных, но все еще не добитых людей, в его душе перевернулось что-то, до этой последней минуты все еще не желавшее окончательно переворачиваться, и он дал себе необдуманную клятву впредь не щадить этих убийц нигде, ни при каких обстоятельствах, ни на войне, ни после войны - никогда!
Должно быть, сейчас, когда он думал об этом, на его обычно спокойном лице доброго от природы, немолодого интеллигентного человека появилось выражение настолько необычное, что он вдруг услышал голос Серпилина:
- Сергей Николаевич! Что с тобой? Случилось что?
Серпилин лежал на траве и, широко открыв глаза, смотрел на него.
- Ровно ничего. - Шмаков надел очки, и лицо его приняло обычное выражение.
- А если ничего, тогда скажи, который час: не пора ли? А то лень зря конечностями шевелить, - усмехнулся Серпилин.
Шмаков посмотрел на часы и сказал, что до конца привала осталось семь минут.
- Тогда еще сплю. - Серпилин закрыл глаза.
После часового отдыха, который Серпилин, несмотря на усталость людей, не позволил затянуть ни на минуту, двинулись дальше, постепенно сворачивая на юго-восток.
До вечернего привала к отряду присоединилось еще три десятка бродивших по лесу людей. Из их дивизии больше никого не попалось. Все тридцать человек, встреченные после первого привала, были из соседней дивизии, стоявшей южней по левому берегу Днепра. Все это были люди из разных полков, батальонов и тыловых частей, и хотя среди них оказались три лейтенанта и один старший политрук, никто не имел представления ни где штаб дивизии, ни даже в каком направлении он отходил. Однако по отрывочным и часто противоречивым рассказам все-таки можно было представить общую картину катастрофы.
Судя по названию мест, из которых шли окруженцы, к моменту немецкого прорыва дивизия была растянута в цепочку почти на тридцать километров по фронту. Вдобавок она не успела или не сумела как следует укрепиться. Немцы бомбили ее двадцать часов подряд, а потом, выбросив в тылы дивизии несколько десантов и нарушив управление и связь, одновременно под прикрытием авиации сразу в трех местах начали переправу через Днепр. Части дивизии были смяты, местами побежали, местами ожесточенно дрались, но это уже не могло изменить общего хода дела.
Люди из этой дивизии шли небольшими группами, по двое и по трое. Одни были с оружием, другие без оружия. Серпилин, поговорив с ними, всех поставил в строй, перемешав с собственными бойцами. Невооруженных он поставил в строй без оружия, сказав, что придется самим добыть его в бою, оно для них не запасено.
Серпилин разговаривал с людьми круто, но не обидно. Только старшему политруку, оправдывавшемуся тем, что он шел хотя и без оружия, но в полном обмундировании и с партбилетом в кармане, Серпилин желчно возразил, что коммунисту на фронте надо хранить оружие наравне с партбилетом.
- Мы не на Голгофу идем, товарищ дорогой, - сказал Серпилин, - а воюем. Если вам легче, чтобы фашисты вас к стенке поставили, чем своей рукой комиссарские звезды срывать, - это значит, что у вас совесть есть. Но нам одного этого мало. Мы не встать к стенке хотим, а фашистов к стенке поставить. А без оружия этого не совершишь. Так-то вот! Идите в строй, и ожидаю, что вы будете первым, кто приобретет себе оружие в бою.
Когда смущенный старший политрук отошел на несколько шагов, Серпилин окликнул его и, отцепив одну из двух висевших у пояса гранат-лимонок, протянул на ладони.
- Для начала возьмите!
Синцов, в качестве адъютанта записывавший в блокнот фамилии, звания и номера частей, молча радовался тому запасу терпения и спокойствия, с которым Серпилин говорил с людьми.
Нельзя проникнуть в душу человека, но Синцову за эти дни не раз казалось, что сам Серпилин не испытывает страха смерти. Наверное, это было не так, но выглядело так.
В то же время Серпилин не делал виду, что не понимает, как это люди боятся, как это они могли побежать, растеряться, бросить оружие. Наоборот, он давал почувствовать им, что понимает это, но в то же время настойчиво вселял в них мысль, что испытанный ими страх и пережитое поражение - все это в прошлом. Что так было, но так больше не будет, что они потеряли оружие, но могут приобрести его вновь. Наверное, поэтому люди не отходили от Серпилина подавленными, даже когда он говорил с ними круто. Он справедливо не снимал с них вины, но и не переваливал всю вину только на их плечи. Люди чувствовали это и хотели доказать, что он прав.
Перед вечерним привалом произошла еще одна встреча, непохожая на все другие. Из двигавшегося по самой чащобе леса бокового дозора пришел сержант, приведя с собой двух вооруженных людей. Один из них был низкорослый красноармеец, в потертой кожаной куртке поверх гимнастерки и с винтовкой на плече. Другой - высокий, красивый человек лет сорока, с орлиным носом и видневшейся из-под пилотки благородной сединой, придававшей значительность его моложавому, чистому, без морщин лицу; на нем были хорошие галифе и хромовые сапоги, на плече висел новенький ППШ, с круглым диском, но пилотка на голове была грязная, засаленная, и такой же грязной и засаленной была нескладно сидевшая на нем красноармейская гимнастерка, не сходившаяся на шее и короткая в рукавах.
- Товарищ комбриг, - подходя к Серпилину вместе с этими двумя людьми, косясь на них и держа наготове винтовку, сказал сержант, - разрешите доложить? Привел задержанных. Задержал и привел под конвоем, потому что не объясняют себя, а также по их виду. Разоружать не стали, потому что отказались, а мы не хотели без необходимости открывать в лесу огонь.
- Заместитель начальника оперативного отдела штаба армии полковник Баранов, - отрывисто, бросив руку к пилотке и вытянувшись перед Серпилиным и стоявшим рядом с ним Шмаковым, сердито, с ноткой обиды сказал человек с автоматом.
- Извиняемся, - услышав это и, в свою очередь, прикладывая руку к пилотке, сказал приведший задержанных сержант.
- А чего вы извиняетесь? - повернулся к нему Серпилин. - Правильно сделали, что задержали, и правильно, что привели ко мне. Так действуйте и в дальнейшем. Можете идти. Попрошу ваши документы, - отпустив сержанта, повернулся он к задержанному, не называя его по званию.
Губы у того дрогнули, и он растерянно улыбнулся. Синцову показалось, что этот человек, наверное, был знаком с Серпилиным, но только сейчас узнал его и поражен встречей.
Так оно и было. Человек, назвавший себя полковником Барановым и действительно носивший эту фамилию и звание и состоявший в той должности, которую он назвал, когда его подвели к Серпилину, был так далек от мысли, что перед ним здесь, в лесу, в военной форме, окруженный другими командирами, может оказаться именно Серпилин, что в первую минуту лишь отметил про себя, что высокий комбриг с немецким автоматом на плече очень напоминает ему кого-то.
- Серпилин! - воскликнул он, разведя руками, и трудно было понять, то ли это жест крайнего изумления, то ли он хочет обнять Серпилина.
- Да, я комбриг Серпилин, - неожиданно сухим, жестяным голосом сказал Серпилин, - командир вверенной мне дивизии, а вот кто вы, пока не вижу. Ваши документы!
- Серпилин, я Баранов, ты что, с ума сошел?
- В третий раз прошу вас предъявить документы, - сказал Серпилин все тем же жестяным голосом.
- У меня нет документов, - после долгой паузы сказал Баранов.
- Как так нет документов?
- Так вышло, я случайно потерял… Оставил в той гимнастерке, когда менял вот на эту… красноармейскую. - Баранов задвигал пальцами по своей засаленной, не по росту, тесной гимнастерке.
- Оставили документы в той гимнастерке? А полковничьи знаки различия у вас тоже на той гимнастерке?
- Да, - вздохнул Баранов.
- А почему же я должен вам верить, что вы заместитель начальника оперативного отдела армии полковник Баранов?
- Но ты же меня знаешь, мы же с тобой вместе в академии служили! - уже совсем потерянно пробормотал Баранов.
- Предположим, что так, - нисколько не смягчаясь, все с той же непривычной для Синцова жестяной жесткостью сказал Серпилин, - но если бы вы встретили не меня, кто бы мог подтвердить вашу личность, звание и должность?
- Вот он, - показал Баранов на стоявшего рядом с ним красноармейца в кожаной куртке. - Это мой водитель.
- А у вас есть документы, товарищ боец? - не глядя на Баранова, повернулся Серпилин к красноармейцу.
- Есть… - красноармеец на секунду запнулся, не сразу решив, как обратиться к Серпилину, - есть, товарищ генерал! - Он распахнул кожанку, вынул из кармана гимнастерки обернутую в тряпицу красноармейскую книжку и протянул ее.
- Так, - вслух прочел Серпилин. - «Красноармеец Золотарев Петр Ильич, воинская часть 2214». Ясно. - И он отдал красноармейцу книжку. - Скажите, товарищ Золотарев, вы можете подтвердить личность, звание и должность этого человека, вместе с которым вас задержали? - И он, по-прежнему не поворачиваясь к Баранову, показал на него пальцем.
- Так точно, товарищ генерал, это действительно полковник Баранов, я его водитель.
- Значит, вы удостоверяете, что это ваш командир?
- Так точно, товарищ генерал.
- Брось издеваться, Серпилин! - нервно крикнул Баранов.
Но Серпилин даже и глазом не повел в его сторону.
- Хорошо, что хоть вы можете удостоверить личность вашего командира, а то, не ровен час, могли бы и расстрелять его. Документов нет, знаков различия нет, гимнастерка с чужого плеча, сапоги и бриджи комсоставские… - Голос Серпилина с каждой фразой становился все жестче и жестче. - При каких обстоятельствах оказались здесь? - спросил он после паузы.
- Сейчас я тебе все расскажу… - начал было Баранов.
Но Серпилин, на этот раз полуобернувшись, прервал его:
- Пока я не вас спрашиваю. Говорите… - снова повернулся он к красноармейцу.
Красноармеец, сначала запинаясь, а потом все уверенней, стремясь ничего не забыть, начал рассказывать, как они три дня назад, приехав из армии, заночевали в штабе дивизии, как утром полковник ушел в штаб, а кругом сразу началась бомбежка, как вскоре один приехавший из тыла шофер сказал, что там высадился немецкий десант, и он, услышав это, на всякий случай вывел машину. А еще через час прибежал полковник, похвалил его, что машина стоит уже наготове, вскочил в нее и приказал скорей гнать назад, в Чаусы. Когда они выехали на шоссе, впереди была уже сильная стрельба и дым, они свернули на проселок, поехали по нему, но опять услышали стрельбу и увидели на перекрестке немецкие танки. Тогда они свернули на глухую лесную дорогу, с нее съехали прямо в лес, и полковник приказал остановить машину.
Рассказывая все это, красноармеец иногда искоса взглядывал на своего полковника, как бы ища у того подтверждения, а тот стоял молча, низко опустив голову. Для него начиналось самое тяжкое, и он понимал это.
- Приказал остановить машину, - повторил последние слова красноармейца Серпилин, - и что дальше?
- Потом товарищ полковник приказал мне вынуть из-под сиденья мою старую гимнастерку и пилотку, я как раз недавно получил новое обмундирование, а старую гимнастерку и пилотку при себе оставил - на всякий случай, если под машиной лежать. Товарищ полковник снял свою гимнастерку и фуражку и надел мою пилотку и гимнастерку, сказал, что придется теперь пешком выходить из окружения, и велел мне облить машину бензином и поджечь. Но только я, - шофер запнулся, - но только я, товарищ генерал, не знал, что товарищ полковник забыл там документы, в своей гимнастерке, я бы, конечно, напомнил, если б знал, а то так все вместе с машиной и зажег.
Он чувствовал себя виноватым.
- Вы слышите? - Серпилин повернулся к Баранову. - Ваш боец сожалеет, что не напомнил вам о ваших документах. - В голосе его прозвучала насмешка. - Интересно, что произошло бы, если б он вам о них напомнил? - Он снова повернулся к шоферу: - Что было дальше?
- Дальше шли два дня, прячась. Пока вас не встретили…
- Благодарю вас, товарищ Золотарев, - сказал Серпилин. - Занеси его в списки, Синцов. Догоняйте колонну и становитесь в строй. Довольствие получите на привале.
Шофер было двинулся, потом остановился и вопросительно посмотрел на своего полковника, но тот по-прежнему стоял, опустив глаза в землю.
- Идите! - повелительно сказал Серпилин. - Вы свободны.
Шофер ушел. Наступила тяжелая тишина.
- Зачем вам понадобилось при мне спрашивать его? Могли бы спросить меня, не компрометируя перед красноармейцем.
- А я спросил его потому, что больше доверяю рассказу бойца с красноармейской книжкой, чем рассказу переодетого полковника без знаков различия и документов, - сказал Серпилин. - Теперь мне, по крайней мере, ясна картина. Приехали в дивизию проследить за выполнением приказов командующего армией. Так или не так?
- Так, - упрямо глядя в землю, сказал Баранов.
- А вместо этого удрали при первой опасности! Все бросили и удрали. Так или не так?
- Не совсем.
- Не совсем? А как?
Но Баранов молчал. Как ни сильно чувствовал он себя оскорбленным, возражать было нечего.
- Скомпрометировал я его перед красноармейцем! Ты слышишь, Шмаков? - повернулся Серпилин к Шмакову. - Смеху подобно! Он струсил, снял с себя при красноармейце командирскую гимнастерку, бросил документы, а я его, оказывается, скомпрометировал. Не я вас скомпрометировал перед красноармейцем, а вы своим позорным поведением скомпрометировали перед красноармейцем командный состав армии. Если мне не изменяет память, вы были членом партии. Что, партийный билет тоже сожгли?
- Все сгорело, - развел руками Баранов.
- Вы говорите, что случайно забыли в гимнастерке все документы? - тихо спросил впервые вступивший в этот разговор Шмаков.
- Случайно.
- А по-моему, вы лжете. По-моему, если бы ваш водитель напомнил вам о них, вы бы все равно избавились от них при первом удобном случае.
- Для чего? - спросил Баранов.
- Это уж вам виднее.
- Но я же с оружием шел.
- Если вы документы сожгли, когда настоящей опасности и близко не было, то оружие бросили бы перед первым немцем.
- Он оружие себе оставил потому, что в лесу волков боялся, - сказал Серпилин.
- Я против немцев оставил оружие, против немцев! - нервно выкрикнул Баранов.
- Не верю, - сказал Серпилин. - У вас, у штабного командира, целая дивизия под руками была, так вы из нее удрали! Как же вам одному с немцами воевать?
- Федор Федорович, о чем долго говорить? Я не мальчик, все понимаю, - вдруг тихо сказал Баранов.
Но именно это внезапное смирение, словно человек, только что считавший нужным оправдываться изо всех сил, вдруг решил, что ему полезней заговорить по-другому, вызвало у Серпилина острый прилив недоверия.
- Что вы понимаете?
- Свою вину. Я смою ее кровью. Дайте мне роту, наконец, взвод, я же все-таки не к немцам шел, а к своим, в это можете поверить?
- Не знаю, - сказал Серпилин. - По-моему, ни к кому вы не шли. Просто шли в зависимости от обстоятельств, как обернется…
- Я проклинаю тот час, когда сжег документы… - снова начал Баранов, но Серпилин перебил его:
- Что сейчас жалеете - верю. Жалеете, что поторопились, потому что к своим попали, а если бы вышло иначе - не знаю, жалели бы. Как, комиссар, - обратился он к Шмакову, - дадим этому бывшему полковнику под команду роту?
- Нет, - сказал Шмаков.
- Взвод?
- Нет.
- По-моему, тоже. После всего, что вышло, я скорей доверю вашему водителю командовать вами, чем вам им! - сказал Серпилин и впервые на полтона мягче всего сказанного до этого обратился к Баранову: - Пойдите и станьте в строй с этим вашим новеньким автоматом и попробуйте, как вы говорите, смыть свою вину кровью… немцев, - после паузы добавил он. - А понадобится - и своей. Данной нам здесь с комиссаром властью вы разжалованы в рядовые до тех пор, пока не выйдем к своим. А там вы объясните свои поступки, а мы - свое самоуправство.
- Все? Больше вам нечего мне сказать? - подняв на Серпилина злые глаза, спросил Баранов.
Что-то дрогнуло в лице Серпилина при этих словах; он даже на секунду закрыл глаза, чтобы спрятать их выражение.
- Скажите спасибо, что за трусость не расстреляли, - вместо Серпилина отрезал Шмаков.
- Синцов, - сказал Серпилин, открывая глаза, - занесите в списки части бойца Баранова. Пойдите с ним, - он кивнул в сторону Баранова, - к лейтенанту Хорышеву и скажите ему, что боец Баранов поступает в его распоряжение.
- Твоя власть, Федор Федорович, все выполню, но не жди, что я тебе это забуду.
Серпилин заложил за спину руки, хрустнул ими в запястьях и промолчал.
- Пойдемте со мной, - сказал Баранову Синцов, и они стали догонять ушедшую вперед колонну.
Шмаков пристально посмотрел на Серпилина. Сам взволнованный происшедшим, он чувствовал, что Серпилин потрясен еще больше. Видимо, комбриг тяжело переживал позорное поведение старого сослуживца, о котором, наверно, раньше был совсем другого, высокого мнения.
- Федор Федорович!
- Что? - словно спросонок, даже вздрогнув, отозвался Серпилин: он погрузился в свои мысли и забыл, что Шмаков идет рядом с ним, плечо в плечо.
- Чего расстроился? Долго вместе служили? Хорошо его знали?
Серпилин посмотрел на Шмакова рассеянным взглядом и ответил с непохожей на себя, удивившей комиссара уклончивостью:
- А мало ли кто кого знал! Давайте лучше до привала шагу прибавим!
Шмаков, не любивший навязываться, замолчал, и они оба, прибавив шагу, до самого привала шли рядом, не говоря ни слова, каждый занятый своими мыслями.
Шмаков не угадал. Хотя Баранов действительно служил с Серпилиным в академии, Серпилин не только был о нем не высокого мнения, а, наоборот, был самого дурного. Он считал Баранова не лишенным способностей карьеристом, интересовавшимся не пользой армии, а лишь собственным продвижением по службе. Преподавая в академии, Баранов готов был сегодня поддерживать одну доктрину, а завтра другую, называть белое черным и черное белым. Ловко применяясь к тому, что, как ему казалось, могло понравиться «наверху», он не брезговал поддерживать даже прямые заблуждения, основанные на незнании фактов, которые сам он прекрасно знал.
Его коньком были доклады и сообщения об армиях предполагаемых противников; выискивая действительные и мнимые слабости, он угодливо замалчивал все сильные и опасные стороны будущего врага. Серпилин, несмотря на всю тогдашнюю сложность разговоров на такие темы, дважды обругал за это Баранова с глазу на глаз, а в третий раз публично.
Ему потом пришлось вспомнить об этом при совершенно неожиданных обстоятельствах; и один бог знает, какого труда стоило ему сейчас, во время разговора с Барановым, не выразить всего того, что вдруг всколыхнулось в его душе.
Он не знал, прав он или не прав, думая о Баранове то, что он о нем думал, но зато он твердо знал, что сейчас не время и не место для воспоминаний, хороших или плохих - безразлично!
Самым трудным в их разговоре было мгновение, когда Баранов вдруг вопросительно и зло глянул ему прямо в глаза. Но, кажется, он выдержал и этот взгляд, и Баранов ушел успокоенный, по крайней мере судя по его прощальной наглой фразе.
Что ж, пусть так! Он, Серпилин, не желает и не может иметь никаких личных счетов с находящимся у него в подчинении бойцом Барановым. Если тот будет храбро драться, Серпилин поблагодарит его перед строем; если тот честно сложит голову, Серпилин доложит об этом; если тот струсит и побежит, Серпилин прикажет расстрелять его, так же как приказал бы расстрелять всякого другого. Все правильно. Но как тяжело на душе!
Привал сделали около людского жилья, впервые за день попавшегося в лесу. На краю распаханной под огород пустоши стояла старая изба лесника. Тут же, неподалеку, был и колодец, обрадовавший истомленных жарой людей.
Синцов, отведя Баранова к Хорышеву, зашел в избу. Она состояла из двух комнат; дверь во вторую была закрыта; оттуда слышался протяжный, ноющий женский плач. Первая комната была оклеена по бревнам старыми газетами. В правом углу висела божница с бедными, без риз, иконами. На широкой лавке рядом с двумя командирами, зашедшими в избу раньше Синцова, неподвижно и безмолвно сидел строгий восьмидесятилетний старик, одетый во все чистое - белую рубаху и белые порты. Все лицо его было изрезано морщинами, глубокими, как трещины, а на худой шее на истертой медной цепочке висел нательный крест.
Маленькая юркая бабка, наверное, ровесница старика по годам, но казавшаяся гораздо моложе его из-за своих быстрых движений, встретила Синцова поклоном, сняла с завешенной рушником стенной полки еще один граненый стакан и поставила его перед Синцовым на стол, где уже стояли два стакана и бадейка. До прихода Синцова бабка угощала молоком зашедших в избу командиров.
Синцов спросил у нее, нельзя ли чего-нибудь собрать покушать для командира и комиссара дивизии, добавив, что хлеб у них есть свой.
- Чем же угостить теперь, молочком только. - Бабка сокрушенно развела руками. - Разве что печь разжечь, картошки сварить, коли время есть.
Синцов не знал, хватит ли времени, но сварить картошки на всякий случай попросил.
- Старая картошка осталась еще, прошлогодняя… - сказала бабка и стала хлопотать у печки.
Синцов выпил стакан молока; ему хотелось выпить еще, но, заглянув в бадейку, в которой осталось меньше половины, он постеснялся. Оба командира, которым тоже, наверное, хотелось выпить еще по стакану, простились и вышли. Синцов остался с бабкой и стариком. Посуетившись у печки и подложив под дрова лучину, бабка пошла в соседнюю комнату и через минуту вернулась со спичками. Оба раза, когда она открывала и закрывала дверь, громкий ноющий плач всплесками вырывался оттуда.
- Что это у вас, кто плачет? - спросил Синцов.
- Дунька голосит, внучка моя. У ней парня убило. Он сухорукой, его на войну не взяли. Погнали из Нелидова колхозное стадо, он со стадом пошел, и, как шоссе переходили, по ним бомбы сбросили и убили. Второй день воет, - вздохнула бабка.
Она разожгла лучину, поставила на огонь чугунок с уже заранее, наверное для себя, помытой картошкой, потом села рядом со своим стариком на лавке и, облокотясь на стол, пригорюнилась.
- Все у нас на войне. Сыны на войне, внуки на войне. А скоро ли немец сюда придет, а?
- Не знаю.
- А то приходили из Нелидова, говорили, что немец уже в Чаусах был.
- Не знаю. - Синцов и в самом деле не знал, что ответить.
- Должно, скоро, - сказала бабка. - Стада уже пять ден, как гонют, зря бы не стали. И мы вот, - показала она сухонькой рукой на бадейку, - последнее молочко пьем. Тоже корову отдали. Пусть гонют, даст бог, когда и обратно пригонют. Соседка говорила, в Нелидове народу мало осталось, все уходют…
Она говорила все это, а старик сидел и молчал; за все время, что Синцов был в избе, он так и не сказал ни одного слова. Он был очень стар и, казалось, хотел умереть теперь же, не дожидаясь, когда вслед за этими людьми в красноармейской форме в его избу зайдут немцы. И такая грусть охватывала при взгляде на него, такая тоска слышалась в ноющем женском рыдании за стеной, что Синцов не выдержал и вышел, сказав, что сейчас вернется.

Игристое, легкое, бьющее в голову и толкающее на подвиги кино-шампанское оживит ваши воспоминания о самых безумных поступках, совершенных ради любви.

Случайная встреча может оказаться самым ярким событием нескольких последних лет даже для самых искушенных знатоков жизни. Эльза - разведенная писательница, в одиночку воспитывает троих детей, встречается с молодым парнем, любит веселиться с подругами и не прочь закрутить роман. Пьер - адвокат, счастлив в браке, давно забросил походы на сторону, разъезжает на мотороллере и изредка балуется травкой. Встреча этих двух непохожих людей будит вулкан страсти, ярость которого сложно удержать правилами и моральными принципами.

«О любви не говори, о ней все сказано», - говорилось когда-то в известной песне. Действительно, что-то новое на тему любви сказать невероятно сложно. Однако всегда остается место для интерпретаций тех или иных событий, связанных с чувством влюбленности, чем и пользуются музыканты, художники и, конечно, кинематографисты. С разной степенью вовлеченности зрителей за это берутся многие, но не у всех в рукавах есть такие козыри, как у «Одной встречи», - Париж, Софи Марсо и Франсуа Клюзе .

Лиза Азуэлос не только выступила продюсером, сценаристом и режиссером фильма, но и сыграла в нем самую неблагодарную роль - роль супруги главного героя, решившегося на адюльтер

Впрочем, давайте отложим пока рассказ об актерах, главное в этой картине - сценарист и режиссер Лиза Азуэлос . Да-да, кто-то мог посчитать, что не самый удачный для Лизы опыт работы в Голливуде (американцы не рискнули сами ставить ремейк французской романтической комедии «LOL » и позвали в режиссерское кресло автора первоисточника - мадам Азуэлос) навсегда отбил у женщины желание командовать на съемочной площадке. Но, похоже, неудача «Лета. Одноклассников. Любви » только подстегнула Азуэлос, она собралась и написала действительно красивый, динамичный, яркий и необыкновенно романтичный сценарий. Больше того, она самолично перенесла историю с бумажных страниц на экран и сделала это с необыкновенной энергией, юмором и не всегда свойственным респектабельным взрослым людям задором.

С самого начала работы над сценарием Азуэлос видела в главной роли Франсуа Клюзе, несмотря на то что он до сих пор в романтических образах появлялся редко. Режиссер объяснила свой выбор тем, что видит в Клюзе французского Хью Гранта

«Одна встреча» адресована в первую очередь поколению «за 35». Считается, что в этом возрасте уже поздно бросаться в авантюры и амурные приключения. Возможно, это и так, но любовь, если это настоящее искреннее чувство, невозможно держать в рамках и оковах. В одном из своих SMS в фильме герой сообщает своей пассии: «Мне снова пятнадцать», и в это можно поверить, ведь такие чувства действительно окрыляют. Вот только картина у Лизы Азуэлос не только о том, как прекрасна влюбленность, но и о том, что в любом возрасте, при любых обстоятельствах человек не принадлежит только самому себе. Чем старше мы становимся, тем большими связями обрастаем. С такой корневой системой, глубоко проникнувшей в семью, карьеру, бизнес, все сложнее взлетать. Волей-неволей задумаешься - а надо ли?

Азуэлос к вопросу подходит с юмором. До самого финала фильма непонятно, чем же закончится история - ведь многие ее сцены на поверку оказываются мечтами героев, грезами и игрой воображения. Однако все эти «обманки» сделаны с изяществом, уважением к зрителю и не дают заскучать (уверены, вы тоже поведетесь на шутку с буферизацией и изящную стыковку картины с лурмановским «Ромео + Джульетта »). Эта легкость и особый уровень доверия делают «Встречу» одним из самых симпатичных французских фильмов, вышедших в прокат в этом году.

Возвращаясь же к актерам, хочется лишь сказать, что Марсо и Клюзе составили действительно горячую парочку. Причем разжигает интерес она не какими-то эротическими сценами (хотя это присутствует, спасибо, Софи), не искрометным юмором или актерскими приемами. Наоборот, между героями словно сквозит какой-то холодок, они не слишком рьяно целуются, они часто сдержанны в чувствах больше, чем это кажется необходимым, но это именно то, что делает персонажей живыми.